Г. Адамович, близко знавший Бунина по эмиграции, оставил такое признание: «Я никогда не мог смотреть на Ивана Алексеевича, говорить с ним, слушать его без щемящего чувства, что надо бы на него наглядеться, надо бы наслушаться,— именно потому, что это один из последних лучей какого-то чудного русского дня».

Происхождение, воспитание, уклад жизни и, конечно, склонности души Бунина объясняют такое впечатление. Он принадлежал к старинному, но обедневшему, затем совсем обнищавшему дворянскому роду. Детство и юность будущего писателя прошли на хуторе Бутырки, а после смерти бабушки — в поместье Озерки Елецкого уезда. Родные и близкие окружали мальчика вниманием и любовью. Отец — Алексей Николаевич Бунин — натура яркая, стихийная, увлекающаяся, был прекрасным рассказчиком. Самоотверженная, нежная мать — Людмила Александровна — открыла сыну богатства русского фольклора и языка. Дворовые крестьяне познакомили с местными песнями. Первый учитель, эрудированный, наделенный художественными способностями, пробудил воображение и тяготение к творчеству.

Особую роль в образовании мальчика сыграл его старший брат Юлий. Высланный за участие в народническом движении на родину, он дал младшему «начатки психологии, философии, общественных наук» и прежде всего понимание русской словесности. Занятия с Юлием Алексеевичем по существу заменили гимназию, которую Бунин покинул, проучившись в Ельце несколько лет. Вплоть до отъезда в эмиграцию (1920) Юлий был для него самым близким другом и наставником.

В атмосфере всеобщей заботы, в слиянии с природой формировалась личность будущего писателя. «...В глубочайшей полевой тишине,— писал он позже,— летом среди хлебов, подступивших к самым нашим порогам, а зимой среди сугробов и прошло все мое детство, полное поэзии, печальной и своеобразной».

Печали действительно были. Навсегда запомнились Бунину слезы матери и странное поведение отца, захваченного «страстью к клубу, вину и картам». Отцовская неутолимая жажда расточения имущества и сил принесла много горя семье. Для самого Бунина этот факт ассоциировался с другими, сходными. Судьба первого учителя (сына предводителя дворянства), порвавшего вдруг все родственные и общественные связи и превратившегося в скитальца, тоже поразила юношу. В связи с этими впечатлениями остро-болезненно он воспринял бродяжничество и босячество талантливых писателей-разночинцев Левитова и Н. Успенского (о последнем были собраны материалы и написана статья).

Еще в детстве мальчик предался «сладостной страсти» к житиям святых, вылившейся после смерти маленькой сестры в «мучительную тоску», «постоянную мысль о том, что за гробом». Острота переживаний прошла, но осталось упоение, с которым иногда отдавался он «печали всенощных бдений в елецких церквах». Тайна смерти влекла к себе своей вечной неразгаданностью. Самоубийство В. Гаршина, безвременная кончина С. Надсона потрясли чуткую душу ощущением хрупкости, незащищенности человеческой жизни.

Сложно переплелись между собой два потока переживаний: светлых, подсказанных «прелестью мира», и мрачных, рожденных наблюдениями за несовершенным сущим и глубокими раз думьями. «...Во мне,— вспоминал Бунин,— было самое резкое смешение и печали, и радости, и личных чувств, и страстного интереса к жизни...» Богатство духовного бытия предвосхищало рождение таланта.

Озерковский период заложил в душе юноши священные для него основы — спаянность с родным краем и внутреннюю тесную связь с русской литературной классикой. Из-за материальных затруднений семьи пришлось покинуть дорогие сердцу места. Весной 1889 г. Бунин вместе со старшим братом уехал в Харьков, там познакомился с кружком народников. Затем посетил Крым. А с осени начал работать в редакции «Орловского вестника». Через два года поселился у Юлия в Полтаве. Исполнял здесь разные обязанности: библиотекаря, статистика, корреспондента, а главное — усердно учился и много писал. В Полтаве пережил увлечение проповедью Л. Толстого, познакомился с «толстовцами» и разочаровался в них. За это время был подготовлен и издан (1891) в Орле сборник юношеских стихов. В 1893 г. журнал «Русское богатство» напечатал рассказ Бунина «Деревенский эскиз» («Танька»). Писательский труд постепенно становился главным делом всей его жизни.

В поисках красоты. Творчество 1890-х — начала 1900-х гг.

Образ Прекрасного поэт видел в природе, даже во внешне неприглядных ее проявлениях. Открытие воспринималось как награда:

Вверху идет холодный шум, 
Внизу молчанье увяданья... 
Вся молодость моя — скитанья 
Да радость одиноких дум.
 

Мир опустел... Земля застыла... 
И вьюга трупы замела, 
И ветром звезды загасила, 
И бьет во тьме в колокола.

Их отношения длились с конца 1889 до конца 1894 г. и осложнялись разными препятствиями. Сначала отец девушки противился ее сближению с безвестным и лишенным средств юношей. (Бунин служил тогда в Орле.) Да и сама Варя, видимо, отнюдь не была уверена в необходимости своего замужества. Однако пылкое и нежное чувство Бунина разрушило многие преграды. Ненадолго молодые люди соединились гражданским браком в Полтаве. Совместная жизнь принесла новые огорчения: обозначилось несходство их характеров, вкусов, запросов. И Варя оставила Бунина. Сохранившаяся переписка раскрывает подлинную поэзию его любви и предельные страдания расставания.

Уже в пожилом возрасте писатель сказал, что он, переживая любовную катастрофу, всегда «был близок к самоубийству». Разрыв с Пащенко окрасил поэзию Бунина в трагические тона:

Если б только можно было 
Одного себя любить. 
Если б прошлое забыть,— 
Все, что ты уже забыла.

Не смущал бы, не страшил
Вечный сумрак вечной ночи:
Утомившиеся очи
Я бы с радостью закрыл.  

Гармония природного мира, не знающего смерти, позволила, однако, найти источник душевного возрождения. Стихотворение «Три ночи», окончательно завершенное в 1897 г., как бы подвело итог любовной драме, трудной полосе жизни и вообще ее смыслу:

Понял я, что юной жизни тайна 
В мир пришла под кровом темноты, 
Что весна вернулась — и незримо 
Вырастают первые цветы.  

Бунин следует традициям русской классической литературы. Везде сохранено предметное содержание картины. Но образы, детали приобретают большую изменчивость. Автор постоянно ищет новые штрихи, сопоставления. Постижение сущего, выра жение мироощущения лишено стройности поиска, как это было, скажем, у Пушкина или Некрасова (любимых Буниным поэтов), все импульсивно, текуче, противоречиво. Родство с поэзией нового времени несомненно. В отличие от нее экспрессию художнического видения Бунин обусловливает наглядно — переживанием, мечтой, «невыразимыми снами» лирического героя. Это качество В. Брюсов назвал «мечтательной наблюдательностью». Она и подсказала Бунину ассоциативные определения: «трава в холодном серебре», «невинно голубеющее небо», «зелено-серебристый, неуловимый свет» (ср. с образами самого Брюсова: «невинно краснеет гречиха», «синеет младенческий лен»).

Образы природы как бы выразили распространенные в этот период ощущения неуютности, опустошенности: «молодой озябший чернозем», «нагая степь пустыней веет». Метафоры отражают не одно какое-то качество, а «поведение» двух-трех природных сил, вступивших в сложные отношения между собой: «ярко-лазурное небо глядится по-весеннему в светлые воды реки», «смутно травы шепчутся сухие,— сладкий сон их нарушает ветер», «ветер жидкими тенями в саду играет под ветвями, сухой травой шуршит в кустах» (вспомним более поздние есенинские строки: «тихо баюкают хлупь камыши», «тучи рваные кутают лес...»).

Ранняя поэзия Бунина наполнена сочными жизненными деталями: «кочки дороги», «белый пар лугов», «зеленые овсы...». Не реже возникают совсем иные, рожденные фантазией образы: степная Ночь с «загадочно унылым взором... великой кротости и думы вековой»; «лучезарным теплом зачарованный» странник в «долу заколдованном»; Мороз, заглядывающий в «безмолвные избы», бродящий по «глухому погосту». Воплощенный мир романтизируется. Причем разнохарактерные образы пластично объединены, так как выражают различные состояния лирического героя, то трезво-сурового, то исполненного грез и предчувствий.

Поэт стремится заглянуть за черту видимого, понять вечное, неуловимую поступь высших сил. Конкретные слагаемые пространства и времени предстают в обычном своем облике, атрибутах, а одновременно — как часть, вселенной, носители непознанной тайны всемирного бытия.

Примерно с середины 90-х гг. нарастает «звездная тема». Далекие светила становятся, знаками «предвечной Красоты и правды неземной». Этот прекрасный мир противоположен «заблудшей» земле:

Я вижу ночь: пески среди молчанья 
И звездный свет над сумраком земли.  

Поклонение величественным святыням начисто лишено у Бунина, сына своего времени, спокойствия, умиротворения. Преобладают «закатные» и ночные видения. Утвердительная интонация крайне редка, чаще с оттенком предположения:

И, быть может, я пойму вас, звезды, 
И мечта, быть может, воплотится.  

В «Мелитоне» (ранее названном «Скит», 1900) два героя: старик крестьянин, некогда прогнанный сквозь солдатский строй, и лесной край. Их соотнесение доносит разные авторские раздумья. Горестные: «светлые майские сумерки», «молодая зеленая поросль» и — «постоянная печаль» ожидающего смерти Мелитона. Но вместе с тем возникает мысль о гармонической слитности «чистой, простой, бедной жизни» с чарующей природой. Две сферы проявления красоты не расчленяются, в повествовании о Мелитоне и о сияющей ночи нет паузы. Даже жалкая хибарка старика оказывается частью чарующего мира: «...все уже блистало в полях <...> как бы в некоем сказочном царстве. А потом дивной красной звездой засветился огонек в караулке»...

Близок «Мелитону» и рассказ «Сосны» (1901). Митрофан тоже прожил «в батраках у жизни», прошел «всю ее лесную дорогу». Размышления о его судьбе приводят автора к убеждению в «тайной ненужности и в то же время значительности всего земного». О «Соснах» и сказал А. П. Чехов: «...очень ново, очень свежо, очень хорошо, только слишком компактно, вроде сгущенного бульона».

Настроения, отразившиеся в рассказах, имели исток в поэзии Бунина. В 1889 г. он сказал о своей отчизне:

И понял красоту в ее печали 
И счастье — в печальной красоте.  

Замело чащи леса метелью,— 
Только вьются следы и дорожки, 
Убегая меж сосен и елей, 
Меж березок до ветхой сторожки. 

Судьба России, ее «лесная дорога», «былинные люди», их «земной подвиг» («Сосны») — давно волновавшие Бунина мотивы были развиты в стихотворении 1902 г. с названием, почерпнутым из текста рассказа «Сосны»,— «Лесная дорога». Кочующие образы свободно преодолевают границу между прозой и поэзией. Но стихотворение венчается мыслью о развитии мира:

...счастье жить вовеки не умрет, 
Покуда над землей заря зарю выводит 
И молодая жизнь родится в свой черед.  

В 1895 г. Бунин впервые попал в Петербург. Познакомился с видными народниками Н. К. Михайловским, С. Н. Кривенко, затем с писателями А. П. Чеховым, А. И. Эртелем, молодыми поэтами К. Бальмонтом, В. Брюсовым. В 1897 г. вышла первая книжка Бунина «На край света» и другие рассказы». А потом он вдруг замолчал на два года, позже объяснив перерыв в публикациях чувством «своего роста» и душевными переломами. Приходила, и не просто, творческая зрелость.

Еще в конце 80-х гг. Бунин увлеченно размышлял о судьбах мировой цивилизации, отстаивая значение культурных завоеваний в истории: «Религия, мораль, право, наука, философия и искусство — вот те средства, которые подняли человека с зоологической стадии развития». Культура понималась широко — как подъем к духовному расцвету: этическому, интеллектуально-творческому, социально-правовому (религия здесь тоже свидетельство определенного нравственного уклада). Таков идеал Бунина. Но он не нашел гармоничного мира ни в прошлом, ни тем паче в настоящем. Появилось стремление углубиться в потоки человеческого сознания, светлые его потенции и темные «низины», чтобы уяснить возможности человека.

В ранних рассказах «Танька», «Кастрюк» исследователи усматривали даже идиллическое благополучие отношений между барином и крестьянином. А Бунин в первом произведении раскрыл непереносимое одиночество «жадного и угрюмого» помещика. Его жалость к голодной девочке случайна, радость — ил люзорна. Тонко передана ущербность всего уклада существования. В «Кастрюке» развит мотив «отжившего человека», пустого «стариковского дня». «И помрешь вот-вот, и ни один кобель по тебе не взвоет»,— думает с сердечной болью Кастрюк.

Выразительны здесь все лица, бытовые детали, потому что они даны через восприятие одинокой, тоскующей души. По сходной канве строятся рассказы «На хуторе», «На чужой стороне», «На край света», «В поле». Везде — острое ощущение неуютной, опустошенной жизни.

В целом ряде рассказов: «Вести с родины», «Учитель», «На даче», «Без роду-племени», если учесть подзаголовок последнего, писатель проникает в состояние «современных людей», жаждущих и не достигающих перемен. Они томятся грезами о светлом дне, но безнадежно прощаются с мечтой. Эти «сироты», как назвал Турбина («Учитель») случайный собеседник. Мещанство, нигилизм, сытое мудрствование Бунин осуждает без тени снисхождения. Людям «без роду-племени», заблудшим сиротам всегда уделено теплое внимание. А самое большое сочувствие отдано крестьянам, оказавшимся перед неразрешимыми для них сложностями жизни («На край света», «На чужой стороне»).

Проза Бунина 90-х гг. основана на добротном бытовом материале. Однако за пластом конкретного проступает обращение к миру в целом. Происходит заметное укрупнение изображаемого. Нередко тут используются традиционные средства: предыстория героев, авторские открытые суждения. Еще чаще голос писателя включается «незаметно», по-своему (вспомним Куприна) акцентируя воспринимаемую героем природу. После краткого сообщения о «тоске осенних дней» Турбина следует символическая картина «черной ночи», косматого от туч неба, «занимающегося нового скучного дня» — всеобщей безысходностью веет от таких мрачных образов, на которые вряд ли способен сам герой.

Ту же роль исполняют экспрессивно окрашенные подробности интерьера: «стонущие» двери, «молчаливые» комнаты; устойчивые для многих рассказов образы-символы — море снегов, мертвая тишина. Отражается не только внутреннее состояние персонажа, но печальная атмосфера человеческого существования в целом.

Бунину было тесно в сюжетной прозе. В рассказах 900-х гг. повествование подчиняется напряженным и незавершенным авторским раздумьям, определяющим разные жанровые структуры.

«На Донце», «Перевал», «Антоновские яблоки», «Эпитафия», «Новая дорога» представляют собой более или менее развернутое авторское размышление о жизни. В ряде произведений: «Над городом», «Туман», «Надежда», «У истоков дней» — исходным становится факт прошлого, проясняющий мысль о каком-то явлении бытия. «Поздней ночью», «Сосны», «Мелитон», «В августе», «Осенью», «Сны», «Золотое дно» и пр. обладают всеми признаками рассказа от первого лица, однако и здесь главным оказывается постижение философско-нравственного смысла события. «Далекое», «Белая лошадь», «Птицы небесные» написаны будто в духе традиционно-объективированного повествования, но точка зрения персонажей смело додумана автором.

Писатель, преодолев конкретный материал, проникал в сущностные процессы жизни. Глубоко волновали вопросы развития мира. «На Донце», «Антоновские яблоки», «Эпитафия», «Новая дорога» открывают разные моменты такого поиска.

Бунин отстаивал верный взгляд: «...жизнь не стоит на месте <...>, она пребывает в неустанном обновлении» («Эпитафия»). Но изменения усматривались только в материальной сфере — возникновение «железных путей на месте старой дороги», «города на месте дикой деревушки». В рассказе «Новая дорога» мотив этот воплощен в грозной картине двигающегося поезда, оставляющего дым, окрашенный «из-под низу кровавым отражением пламени». Наступление на «печальную русскую природу» вызывает болезненное подозрение, что к нищете людей прибавится и ее оскудение. Однако и прежнее состояние «великой пустыни России» тоже не принимается.

Образ будущего стремился уяснить писатель: «Чем-то освятят новые люди свою новую жизнь?» И отвечал на этот вопрос лишь предчувствием, что «будут счастливы люди в будущем» («Надежда») и жаждой до красоты «возвысить нашу жизнь, наполнить ее истинными радостями и разделить эти радости с людьми» («Тишина»).

Раздумьями о судьбе нравственных ценностей в быстро текущей российской действительности вызван рассказ «Антоновские яблоки». Ему настойчиво приписывали чуть ли не поэтизацию крепостнического прошлого. Несомненно, автор высказал теплые чувства к давно минувшему, мечту о возвращении духовной атмосферы старинных дворянских гнезд. Но выразил здесь и другое желание: «...мне порой казалось на редкость заманчивым быть мужиком». Речь, правда, шла о богатом мужике. Однако сделано в рассказе еще одно признание: «...хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!» В первой редакции «Антоновских яблок» есть объясняющая смысл столь разноречивых суждений фраза о «здоровье, простоте и домовитости деревенской жизни». Естественный быт, разумные устои совместного труда, близость к природе видел и сочно изобразил Бунин в сельском, богатом или нищенском, существовании. Идеализация допущена очевидная, не столько, однако, социальная («мрачные крепостные легенды» признаются), сколько особенного внутреннего состояния тех, кто крепко связан с полями и лесными дорогами. Этот уходящий в прошлое уклад души и символизирует ядреный запах антоновских яблок.

По мнению писателя, утраченная нравственная атмосфера дала целый пласт русской культуры — классицизма, сентиментализма и романтизма «с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина». «Антоновские яблоки» в подзаголовке на званы «Эпитафией», безусловно, этому духовному миру, резко контрастирующему с цинизмом и разобщенностью новой эпохи.

Бунин искал и не находил в своей современности начала, обогащающего «вечную, величавую жизнь». Лишь краткий миг любви («Осенью») или предощущение этого чувства («В августе», «Заря на всю ночь»), возникнув при соприкосновении с поэтическим царством природы, оказываются достойными ее нетленной красоты.

Тем удивительнее появление двух небольших рассказов Бунина, объединенных сначала общим названием «Чернозем»: «Сны» и «Золотое дно». Несомненная авторская симпатия отдана тут совсем иным настроениям. Они возникают в мрачной обстановке захолустных станций, вонючих поездов, среди мертвого молчания некогда оживленных деревушек и помещичьих усадеб. «Целая поэма запустения» русской Земли читается в этих рассказах. А в центре стоят простые мужики, для которых главное выражено в словах рассказываемой одним из них притчи: «Только дюже <...> везде горя много, и ужли никакой тому перемены не будет?» Оба рассказа кончаются многозначительно. Крестьяне ожидают «ба-альших дел» («Сны») и верят: «Все что-нибудь да будет...» («Золотое дно»).

Внутреннее состояние разных общественных слоев отразил Бунин. Народного — активного, «серьезного и злого» в противовес зыбкому, неуютному самочувствию барина и богатого мещанина. Пробуждающуюся мысль крестьянина оценил писатель в своем остроболезненном восприятии «поэмы запустения», Короленко нашел непроясненность социальной позиции героев «Снов».

В творчестве Бунина 90-х — начала 900-х гг. определились некоторые черты его реализма. Внимание было сосредоточено на мироощущении очень разных людей: крестьян, интеллигенции, помещиков, на истоках и сущности их внутренней жизни. Взгляды и чувства, рожденные текущей действительностью, раскрывались в момент устремленности к каким-то вечным вопросам бытия. В глубинах человеческой души обретал художник близкие себе ценности. Поэтому органично вплетались в повествование или становились ведущими раздумья самого писателя, укрупняющие представления о связях между настоящим и прошлым, конкретно-временным и всеэпохальным, национальным и общечеловеческим.

В статье, посвященной 100-летию Е. А. Баратынского (1900), Бунин выделил необходимость «способствовать пробуждению и укреплению национального самосознания». А Баратынского назвал «искренним и страстным искателем истины». Поэзия и проза самого Бунина тяготели к тем же идеалам.

Судьбы России. Творчество конца 1900-х — начала 1910-х гг.

Поездки по Европе, в Турцию, Сирию, Палестину, Египет, на Цейлон... дали Бунину целый ряд новых тем. А главное — знакомство с чужими землями, приметами древних цивилизаций привело к прояснению взглядов на развитие человечества. Совсем не случайно Бунин поставил рядом будто разные понятия: странствовать и работать. Свои яркие впечатления от путешествий он воплотил в стихах и прозаических «путевых поэмах», получивших затем общее название «Тень птицы». Его дар сочной изобразительности здесь окончательно восторжествовал.

Два потока наблюдений составляют содержание «путевых поэм»: восхищенное любование экзотическими землями, древними памятниками и печальное выявление знаков погибших цивилизаций. В сознании автора происходит как бы совмещение разных временных пластов. Оно-то и активизирует мысль об историческом движении культур. Картины разрушения прошлого рождают печальные раздумья. Вместе с тем возникает уверенность в извечной смене духовных побуждений: «...человечество насытилось кровью, землею и смертью — возжаждало братства, неба, бессмертия».

Раздумья о судьбах культуры — своего рода ответ на те события 1905 г. в России, которые, по словам писателя, «поразили» его. В октябре 1905 г. Бунин находился в Ялте, затем переехал в Одессу. О днях, проведенных здесь, он оставил весьма критические заметки. В классовых боях Бунин увидел лишь разрушение и прокомментировал их словами малограмотной женщины: «...идут на Одессу парубки и дядьки с дрючками, с косами...» Бунинские наблюдения ограниченны. Но верно предчувствие опасного стихийного бунта, упадка нравственности.

Свои политические взгляды наиболее четко Бунин высказал в ряде более поздних интервью. Он считал, что рабочие массы и малоимущие слои населения «превратились в мощную силу» и станут через 5-10 лет потоком, который «захлестнет всю Западную Европу», выражал теплое сочувствие рабочим, протестующим против кровавых столкновений. Но, сравнивая трудящихся России и Запада, приходил к неутешительному выводу: «...Западноевропейский пролетариат представляет собой прекрасно организованную силу. <...> О русском пролетариате этого сказать нельзя». Бунинские симпатии явно не совмещались с идеей революции как вооруженного восстания. Мысль о необходимости сознательности, организованности борющихся масс была очень своевременной.

В это же время (начало 1910-х гг.) Бунин определил и собственную позицию: «Пережил я очень долгое народничество, затем толстовство; теперь тяготею больше всего к социал-демократии, хотя сторонюсь всякой партийности». Странная последовательность столь разных учений. Но для писателя все они имели в чем-то общий корень — интерес к народной жизни. Неоднократно и критически отзывался он о русской интеллигенции, которая «поразительно мало знает свой народ», о «разительном противоречии между культурной и некультурной массой». О совершенствовании и единении духовных сил страны мечтал Бунин, но тщетно.

В творчестве возникает мотив поиска, неостановимого движения к тайнам мира:

Пора, пора мне кинуть сушу, 
Вдохнуть свободней и полней 
И вновь крестить нагую душу 
В купели неба и людей.  

...Жили — в страхе. 
В безвестности почили. Иногда 
В селе ковали цепи, засекали, 
На поселенье гнали... 

Нам тогда — тебе шестнадцать было,
Мне семнадцать лет, 
Но ты помнишь, как ты отворила
Дверь на лунный свет?  

Ситуация ранее и по-иному была истолкована в прозе Бунина. Взыскательный взгляд обращен здесь к истокам преждевременной гибели юного существа. В результате появилась подлинная жемчужина творчества — рассказ «Легкое дыхание» (1916).

Повествование, лаконичное и многозначное, построено на обилии событийных, психологических контрастов, которые воспринимаются не приемом изображения, а важным элементом авторской концепции. С первых строк складывается двойственное ощущение: грустное кладбище, голые деревья, холодный ветер, намогильный крест с венком и —фотографический портрет гимназистки, «с поразительно живыми глазами». Смерть и жизнь, печаль и радость и есть символ судьбы Оли Мещерской.

Противоречивые впечатления накапливаются и дальше: гимназическая слава Оли и толки о ее ветрености; беззаботность, счастье и заключительная фраза — «совсем сошла с ума от веселья». Всюду оттеняется разрыв между кажущимся (отсюда настойчиво повторяются: «казалась», «кажется»...) и действительным, вплоть до заключительных моментов жизни девушки. Детское поведение на перемене гимназистки и ее признание в том, что она женщина; спокойная беседа в кабинете начальницы, а затем краткое сообщение: «А через месяц... казачий офицер, некрасивый и плебейского вида <...> застрелил ее на платформе».

Внимание постоянно направлено к каким-то потаенным, греховным «пружинам» Олиного поведения. Вдруг открывается ее тайная связь то с офицером, то с 56-летним Малютиным. Тем не менее до конца рассказа сохранено удивительное дыхание красоты, «бессмертно сияющие» «чистым взглядом» глаза. В самой трактовке образа есть двойственность оценок, что и вызвало спорные суждения о произведении.

Понять его помогает сам Бунин, сказавший о рассказе: «Мы называем это утробностью, а я назвал легким дыханием. Такая наивность и легкость во всем, и в дерзости, и в смерти, и есть «легкое дыхание», «недумание».

Снова это слово — «недумание». Почти все герои Бунина «не умеют», «не обучены» или не хотят думать. «Легкое дыхание» развивает коренную и трагичную для Бунина тему. Оля повторяет: «Я не понимаю, как могло это случиться», «я никогда не думала, что я такая». В рассказе (как и во всех зрелых произведениях — от «Деревня» до «Господина из Сан-Франциско») постоянно присутствуют мотив стихийного движения (на балах, на катке, вихревой бег по залам гимназии), стремительные, неосознанные перемены — «вдруг», импульсивность поступка: «я совсем сошла с ума...»

В душе Мещерской нет ни осмысленного порока, ни боли раскаяния, ни чувства мести. Но такое положение страшно: гибнет создание, не уразумевшее опасности своего положения. В чем всемерно помогает девушке ее равнодушное, тоже немыслящее окружение, от родителей (которые просто отсутствуют) до посещающей (из-за надуманных чувств) могилу Оли классной дамы.

Рассказ, однако, не исчерпывается этим горьким смыслом. Все произошедшее не коснулось «легкого дыхания» героини — ее жажда какой-то особенной, прекрасной судьбы осталась немеркнущей (неслучайно о том сказано под занавес событий). Олино внутреннее горение неподдельно и могло бы вылиться в большое чувство... Автор сохраняет эти потенциальные возможности. Они не могут исчезнуть как вечное влечение к счастью, совершенству. Прерывая объективное, хотя и предельно экспрессивное повествование, писатель заключает его своими словами о желанном для себя, необходимом для нас идеальном исходе: «Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире...» Образ «легкого дыхания» приобретает самостоятельное, неиссякающее со смертью героини значение.

Бунин раскрыл силу природного тяготения к любви, красоте, определив одновременно искажение этого дара в конкретных внешних условиях и во внутренне противоречивом бытии личности. Иначе говоря, выразил неизвестные дотоле повороты всечеловеческих чувств и состояний. В столкновении вечного и личностного, объективного и субъективного рождается «нерв», «загадка» души бунинских героев. Но писатель не торопится высказать свой взгляд на эти процессы. Оценка воплощена в сложной, часто противоречивой содержательности образов, деталей, слова, композиции. Нам как бы предлагается самим решить, что и как здесь защищается или осуждается.

Наиболее зашифрованным выглядит рассказ «Сны Чанга» (1916). Трагическая судьба, утрата счастья подстерегают в этом произведении человека любящего, сильного, красивого. Умирает он, капитан,— «разбился кувшин у источника», а видимой вины нет ни на ком. Автор и ведет свое прихотливое повествование с целью открыть таинственные истоки угасания любви, души, жизни. И с особым расчетом отражает все сложные метаморфозы с точки зрения собаки — Чанга.

Собачья преданность Чанга дает ему возможность слиться воедино со своим хозяином — капитаном, воспринять существование человека извне, равно как «изнутри» — через собственное сердце. «Воспоминания» Чанга во время бодрствования, дремотные образы в моменты сна переплетают прошлое, настоящее, текущее. Туман вечно пьяного состояния (в чем собака тоже повторяет хозяина) отделяет каждодневное от минувшего, вместе с тем в этом тумане былое выглядит живой, сочной, картиной.

Проведена резкая грань раздела между двумя этапами жизни. Между прежним счастливым капитаном, с «задумчивым, гордым, грустным» лицом, когда был «целый мир в его власти», и теперешним, мрачным, кашляющим, пьющим водку с раннего утра прямо из горлышка. Быт, пейзаж — все усиливает несовместимость этих обликов. Но главный акцент поставлен на столкновении двух взглядов, двух правд: «...первая та, что жизнь несказанно прекрасна, а другая, что жизнь мыслима лишь для сумасшедших».

Причину трагического перелома и открывает рассказ. И тут может возникнуть его разночтение. Есть искушение все объяснить просто: фактом измены красавицы жены или жестокостью земного бытия, которое вечно «родит и поглощает и, поглощая, снова родит все сущее». Но сам капитан отстраняется от такого толкования и признается себе в своем странном зыбком состоянии:

«Уж очень я жаден до счастья, и уж очень я часто сбиваюсь». Отношения с женой, раздумья о жизни — все свидетельствует о смутности, сбивчивости представлений героя. Его слабого, сомневающегося, как многих других в бунинских рассказах, тоже подстерегала «слепая и темная», «глухо бунтующая бездна» океана.

Воплощая — в который раз! — роковую неспособность этого человека разобраться в себе и окружающих, писатель дает расширительный комментарий, не оставляющий сомнения в том, что его волнует: «...все мы говорим «не знаю, не понимаю» только в печали, в радости всякое живое существо уверено, что оно все знает, все понимает». «Все мы» — вольно раздвинут круг обреченных на страдания. И все-таки речь здесь не обо всем человечестве. Чанг и новый его хозяин художник чувствуют «такую любовь друг к другу» и память о капитане, что жаждут третьей, подлинной правды. А автор снова углубляет их мысль теперь о светлых, «недоступных Смерти», духовных ценностях: «...в мире этом должна быть только одна правда,— третья...»

Бунина нередко считают провидцем подсознательного начала. А он болезненно реагировал на бессознательное состояние личности, когда лучшие ее силы растрачиваются впустую. Не принимал писатель и лишенный душевной теплоты рационализм. Конечную степень разрушения человека видел в отчужденном от людей сознании, породившем изуверский план «преступления без наказания» («Петлистые уши», 1916). Бунин раскрыл не только вопиющее уродство такого «антигероя», но и настигшее его возмездие — слияние с некромиром. В творчестве художника подо зревали и подозревают «нечеткость моральных оценок». А он свой строгий, взыскующий взгляд выразил четко и мужественно. Правда, по отношению к заблудшим, запутавшимся в лабиринте своих нечетких представлений снова возникла дилемма «несчастности — виновности», однако к плодам безнравственной «цивилизации» писатель бескомпромиссно критичен. Реакцию на свою современность Бунин высказал и в непосредственных наблюдениях — очерково-точных рассказах: «Старуха», «Последняя весна», «Последняя осень» (1916). С их страниц слышится народный стон от смертей и тягот военных лет. Сочувствие автора вызывают даже противоправительственные настроения мужиков: впервые такие речи произносят серьезные, умные люди. Тем не менее в рассказах отразились и негативные переживания писателя, заметившего рост озлобления, ненависти в крестьянской среде. В военной действительности он увидел распад разумных традиций народной жизни.

С этой точки зрения Бунин отрицательно расценил октябрьские события 1917 г. В его записную книжку этого времени занесены удручающие впечатления от пьяных матросов-комиссаров, тупых, безграмотных «депутатов», непристойных агитаторов, поддержанных большевиками.

Бунин всегда мечтал о духовном подъеме, нравственной атмосфере. Идея управления государством темными, невежественными людьми была для него чудовищной. В социальной борьбе он усмотрел только разрушение, душевное ожесточение, кровопролитие, падение культуры. Революция действительно принесла эти горькие последствия. Болезненные предчувствия Бунина были во многом справедливы. Позже, в эмиграции, он продолжил свои записи 1917-1918 гг. еще более острыми наблюдениями и дал этим очеркам резкое название — «Окаянные дни».

В 1910 г. Бунин сказал: «Чистого эстетизма я не понимаю. <...> К голосу сердца и велениям совести должен прислушиваться истинный художник». И сам не издал ни одного ложного звука. «Голос сердца и веления совести» обостряли чуткость к исходящим от реального мира запросам. В притяжении к самым сложным и важным из них видел писатель назначение искусства: «Цель художника — не оправдание какого-либо задания, а углубленное и сущностное отражение жизни». Такие внутренние и внешние ориентиры творчества, безусловно, принадлежат реализму.

Жизненная сфера у Бунина всегда первична. Духовное бытие современности — главная его тема. Напряженность, зашифрованность наблюдаемых процессов предопределили интерес к «истории, психологии, религии», к учениям, где так или иначе были осмыслены противоречия человеческой души, постоянное соотнесение конкретно-временного с вечным, всеэпохальным.

В поиске сущностных начал, в его трудности, сложился принцип ассоциативного мышления Бунина. Его подвижная, «жадная» мысль управляет разнородным материалом, группирует его элементы в произведении, сообщает свою логику повествованию, словесной живописи, прихотливой композиции. Все подчинено необходимости: глубже проникнуть в губительную дисгармонию сущего, так далеко отступившего от извечной человеческой мечты о красоте, добре, справедливости.