Н. Т. Пахсарьян

СВОЕОБРАЗИЕ  МИРООЩУЩЕНИЯ И  СТИЛЯ  РОКОКО

В  РОМАНЕ  ПРЕВО  «ИСТОРИЯ  СОВРЕМЕННОЙ  ГРЕЧАНКИ»*

Опубликованный  в  1740  г.  роман  аббата  Прево  «История  современной  гречанки»[1]  в  настоящее  время  пользуется  репутацией  «другого  шедевра»[2]  создателя  бессмертной  «Манон  Леско»  (1731).  Свое  новое  произведение  романист  пишет  на  таком  материале,  который,  с  одной  стороны,  тесно  связан  с  историей  некоторых  современников  писателя,  а  с  другой – содержит  множество  как  будто  совершенно  книжных,  романических  обстоятельств,  которые,  по  утверждению  Кребийона-сына в  предисловии  к  «Заблуждениям  сердца  и  ума»  (1736 – 1738),  устарели  и  не  могут  восприниматься  читателями  всерьез.  В  известном  пассаже  этого  предисловия  «…читатель  уже  не  найдет  в  них  необычайных  приключений,  способных  увлечь  воображение  и  растерзать  сердце;  переведутся  герои,  которые  попадают  в  плен  к  туркам,  едва  сев  на  корабль;  никто  больше  не  будет  похищать  из  сераля  султаншу,  беспримерной  хитростью  обманув  бдительность  евнухов;  не  станет  внезапных  кончин,  и  количество  подземелий  значительно  уменьшится»[3]  можно  обнаружить  определенные  компоненты  фабулы  «Истории  современной  гречанки»  и  тем  самым  ощутить  не  только  ироничность  установки[4],  но  и  тщетность  «прогнозов»  Кребийона-сына  о  неуклонном  приближении  романа  к  обыденному,  прогнозов,  так  часто  принимавшихся  литературоведами  однозначно  и  буквально. В  сравнении  с  «Историей  кавалера  де  Грие  и  Манон  Леско»  усиление  романического  характера  «другого  шедевра»  Прево  ощутимо  особенно  ясно,  как  и  структурно-повествовательное  усложнение  его:  роман  включает  в  себя  не  только  повествование  от  лица  влюбленного  французского  посла,  но  и  пространный  рассказ  о  себе  «гречанки»  Теофеи,  развернутый  «автопортрет»  силяхтара,  письма  персонажей;  в  историю  главных  героев  вплетается  своеобразная  вставная,  точнее  сказать,  параллельная  история  о  любовных  перипетиях  подруги  Теофеи,  сицилианки  Марии  Резати.

Но  внешняя  авантюрно-экзотическая  атмосфера,  как  будто  бы  возвращающая  нас  к  первому  роману  писателя  («Мемуары  знатного  человека,  удалившегося  от  света»,  1728 – 1731)  с  его  явственными  элементами  барочной  традиции,  на  самом  деле  выполняет  новую,  орнаментальную  функцию  при  гораздо  более  концентрированном  и  однонаправленном  сюжетном  развитии:  воссоздается  не  жизненный  путь  персонажа  в  панораме  лиц,  сословий,  ситуаций  (подобно  «Мемуарам  знатного  человека»),  а  отдельный  фрагмент  его  жизни,  связанный  со  скандально-драматической  коллизией  и  выявляющий  за  необычными  обстоятельствами – приключениями  в  Турции,  Италии,  Франции – «заблуждения  сердца и  ума»,  какие  переживает,  например,  Мелькур,  не  покидающий  светских  салонов  Парижа.

При  этом  экстравагантная,  романтическая  и  экзотическая  история  нового  романа  Прево  имеет,  как  известно,  достоверную  жизненную  основу:  прототип  героя-повествователя,  французский  посол  в  Турции  Шарль  де  Ферриоль,  в  1968  г.  действительно  купил  и  привез  в  Париж,  правда,  не  молодую  женщину-гречанку,  а  четырехлетнюю  девочку-черкешенку,  ставшую  впоследствии  известной  мадемуазель  Аиссе,  автором  прелестных  писем   и  верной  возлюбленной  шевалье  д’Эди[5].  Р. Мози  удивляется  в  связи  с  этим,  почему  Прево  не  разработал  сюжет  на  основе  необыкновенно  трогательной  любви  этих  людей,  а  предпочел  банально-двусмысленную  историю  о  страсти  и  ревности  либертина  к  женщине,  спасенной  им  из  гарема[6].  Однако  для  романиста  рококо  (а  творчество  Прево  1730 – 1740-х  гг.  связано  прежде  всего  именно  с  этим  художественным  направлением)  такой  выбор  закономерен.  В  двусмысленной  ситуации  писатель  открывает,  как  ему  кажется,  более  существенные  истины  о  жизни,  чем  в  ситуации  трогательно-чувствительной,  которую  предпочел  бы  сентименталист. Более  того,  фабула  «Истории  современной  гречанки»  свидетельствует  об  утрировке  двусмысленности  в  сравнении  с  «Манон  Леско»,  об  усилении  психологической  недосказанности  и  неясности  излагаемой  истории[7].  Вопреки  утверждению  Ф. Стюарта,  что  читателя  здесь  не  приглашают  в  арбитры[8],  рассказчик  еще  в  экспозиции  прямо  побуждает  его  проникнуть  в  сущность  излагаемых  событий,  остро  ощущая  слепоту  влюбленного  и  возможную  сомнительность  своей  версии,  но  тем  самым  и  отнимая  у  читателя  право  считать  собственное  толкование  более  достоверным:  «Qui  me  croira  sincère  dans  le  récit  de  mes  plaisirs  ou  de  mes  peines?  Qui  ne  se  défiera  point  de  mes  descriptions  et  de  mes  éloges?  Une  passion  violente  ne  fera-t-elle  point  changer  la  nature  à  tout  ce  qui  va  passer  par  mes  yeux ou  par  mes  mains»  (P. 3)

Отсутствие  у  героя  окончательного  суждения  о своей  истории  выражается  не  только  в  подобных  вопросах,  но  и  в  столкновении  противоречивых  истолкований  им  других  персонажей  и  самого  себя.  Так,  начиная  историю  с  признания  в  своей  страсти  к  Теофее,  с  сомнений  в  собственной  искренности  из-за  ослепления  любовью  (с. 3),  повествователь  неожиданно  заканчивает  роман  утверждением,  что  он  довольно  давно  освободился  от  этой  любви  и  даже  спокойно  принял  известие  о  смерти  молодой  женщины,  не  сразу  до  него  дошедшее  (с. 272).  Двусмысленность  изложения  усугубляется  реальность  двойственностью  и  противоречивостью  ощущений  влюбленного:  вся  история  отношений  героя  к  гречанке  строится  на  чередовании  внезапных  приступов  страсти  и  равнодушия,  обожания  и  презрения  и  т.д.  (ср.  с.  23,  47,  91,  99,  176,  232,  243  и  далее,  где  рассказчик  пытается  объяснить  свое  отношение  к  Теофее  в  определенный  конкретный  момент).  Загадочная  двойственность  Теофеи  также  усиливается  в  сравнении  с  Манон,  но  при  этом  превращается  в  буквальную  двусмысленность  и  неясность  не  только  ее  психологического  облика  (добродетельная  или  хитрая  эта  женщина),  но  и  биографии:  в  конечном  счете  невозможно  установить  даже  происхождение  героини,  ее  национальность,  ибо  Теофею  не  признает  предполагаемый  отец,  а  влюбившийся в   нее  «брат»,  вначале  горячо  принявший  версию  родства,  затем  не  менее  горячо  отрицает  таковое;  проблематично  и  подлинное  вероисповедание  героини:  хотя  по  выходе  из  гарема  она  взяла  христианское  имя,  ее  родитель  подозревает,  что  она  мусульманка,  и  т.д.  Непроясненность  многих  фабульных  коллизий  усугубляется  тем,  что  там,  где  читатель  мог  бы  усомниться  в  достоверности  объяснений  (например,  в  эпизоде  с  ночным  визитом  «брата»  и  силяхтара  в  спальню  Теофеи),  рассказчик  проявляет  удивительную  доверчивость  (ср.:  «Son  innocence   était  si  claire  dans  le  récit…» – с. 145),  тогда  как  в  случаях,  когда  читатель  скорее  готов  принять  логику  поведения  героини  (например,  ее  отказ  от  предложения  посла  стать  его  содержанкой),  повествователь  подозревает  некие  другие  мотивы,  что  усложняет  и  читательскую  реакцию.  Загадки  фабулы,  которых  достаточно  много  уже  в  зачине  романа,  в  финале  принимают  прямо  анекдотический  характер:  так,  в  «развязке»  герой  уже  совершенно  не  в  силах  не  только  понять  психологические  мотивы  поступка  влюбленной,  но и  попросту  разобраться,  был  ли  у  Теофеи  в  комнате  любовник  или  не  был,  ибо  уверения  женщин,  утверждающих  противоположное,  равно  эмоциональны  и  правдоподобны.  «Открытость  финала»[9]  «Истории  современной  гречанки»,  на  которую  справедливо  указывает  Н.В. Забабурова,  связана  не  с  возможностью  продолжить  цепь  событий  фабулы,  а  с  необходимостью  бесконечно  разгадывать  имеющиеся  факты.

Господство  двусмысленности  в  фабуле  и  характерах  персонажей  превращает  это  произведение,  связанное,  на  первый  взгляд,  с  темой  приобщения  «непросвещенной»  молодой  женщины,  знавшей  до  сих  пор  лишь  восточные  обычаи,  к  европейской  этике,  в  «le  roman  pédagogique  de  l’équivoque»,  как  выразился  Р. Грандрут[10]:  ни  намерения  «наставника» - французского  посла,  выкупившего  Теофею  из  гарема  турка  Шерибера,  ни  желания  «ученицы»  нельзя  уверенно  отнести  как  к  «просветительским»,  так  и  к  собственно  педагогическим,  хотя  ничего  нельзя  отрицать  категорически,  ибо  сам  герой  утверждает,  что,  вызволяя  гречанку,  он  руководствовался  не  любовью  к  ней  (чувство  родилось  позднее)[11],  а  состраданием  к  ее  рабскому  положению.  Теофея  же  объясняет  свое  желание  пробудившейся  в  ней  под  воздействием  речей  героя  страстью  к  добродетели.  Однако  педагогический  замысел  повествования  не  только  разрушается  по  мере  развития  его  страсти  к  гречанке,  но  с  самого  начала  изображается  как  двойственный,  и  двойственность  эта  состоит  не  в  механическом  столкновении  проекта  духовного  и  нравственного  воспитания  с  проектом  воспитания  любовного,  как  полагает  Р. Грандрут[12],  а  в  неопределенности,  двусмысленности  единственного  «проекта».  Из-за  противоречивости  порывов  рассказчика  остается  неясным,  хотел  ли  герой,  откликнувшись,  хотя  и  не  без  колебаний  на  желание  Теофеи,  помочь  ей  стать  свободной,  как  он  заявляет  сначала,  и  сформировать  в  ней  европейские  представления  о  нравственности – или  он  просто  пожелал  «воспитать  куртизанку»[13]:  ведь  дав  ей  свободу,  он  тем  не  менее  пресекает  попытку  бегства  Теофеи  с  молодым  Кондоиди-«братом»;  горя  желанием  стать  любовником  молодой  женщины,  он  парадоксальным  образом  остерегается  давать  ей  романы  для  чтения.  И  одновременно  то,  что  герой  в  своих  речах  противопоставляет  восточной  любовной  практике,  оказывается  на  деле  поразительно  сходным  с  нею,  что  в  конце  концов  и  превращает  влюбившегося  в  Теофею  французского  посла,  гордого  своей  просвещенностью,  в  «большего  турка,  чем  сами  турки»[14],  как  верно  заметил  Ф. Прюнер. 

Полемичность  писателя  по  отношению  к  педагогическим  упованиям  Просвещения  проявляется  и  в  том,  что  убежденным  сторонником  благотворной  роли  воспитания  в  романе  выступает  владелец  гарема,  турок  Шерибер  (ср.:  «il  me  fait  quelques  discours  sensés  sur  la  force  de  l’éducation  et  de  l’habitude…» – с. 8):  он  подчеркивает,  что  нетурчанки,  воспитанные  по-турецки,  в  гареме  чувствуют  себя  прекрасно.  В  отличие  от  персов  Монтескье,  впитавших  ясность  просветительского  ума  создавшего  их  автора,  Шерибер – один  из  характерных  персонажей-турок  в  романах  Прево:  дружеское  отношение  к  нему  рассказчика,  сочувствие  автора  не  отменяют  того,  что  порой  он  мыслит  «немного  по-турецки»  (выражение,  часто  встречающееся  в  «Мемуарах знатного  человека,  удалившегося  от  света»).  Уверенность  турка  во  всесилии  воспитания  и  привычки,  с  одной  стороны,  опровергает  Теофея,  в  которой,  по  ее  словам,  после  разговора  с  рассказчиком  мгновенно,  наперекор  ее  прежнему  жизненному  опыту,  обрели  ясность  те  смутные  желания  добродетели,  какие  дремали  в  ней  изначально  (с. 39),  а  с  другой  стороны,  сам  повествователь,  сомневающийся  в  победе  моральных  принципов  над  природными  качествами  «хитрой  гречанки»  (ср.:  «Aujourd’hui  comme  du  temps  des  Anciens  la  bonne  foi  Grèque  est  un  proverbe  comique» – P. 47).

Но  тем  самым  и  концепции  природы,  популярные  у  просветителей,  в  произведении  Прево,  сталкиваясь,  двоятся:  ведет  ли  Теофею  зов  «благой  природы»  или  в  ней  говорит  не  столь  идеальная  «греческая  природа»,  заставляющая  ее  идти  на  уловки,  чтобы  вырваться  из  гарема, – на  данный  вопрос  с  достоверностью  не  могут  ответить  ни  герой,  ни  читатель.  Однако  это  не  значит,  как  утверждают  некоторые  исследователи[15],  что  взгляд  читателя  на  происходящее  обязательно  должен  совпадать  с  мнением  повествователя.  Другое  дело,  когда  читатели,  истолковывая  персонажей  и  события  романа  иначе,  чем  сам  герой,  не  могут  быть  уверены  в  окончательности  своих  предположений:  ни  тех,  что  касаются  образа  Теофеи,  ни  тем  более  тех,  что  связаны  с  анализом  характера  самого  повествователя,  ибо,  как  и  де  Грие,  он  едва  ли  понимает  себя  лучше,  чем  свою  возлюбленную.

Правда,  некоторые  ученые  склонны  считать,  что  в  облике  Теофеи  есть  большая  определенность,  чем  в  психологическом  облике  рассказчика:  версии  влюбленного,  точнее,  одной  из  его  версий  (хитрая  развращенная  гречанка),  они  противопоставляют  свое  представление  о  героине  как  о  женщине,  предпочитающей  не  любовь,  а  свободу[16],  уважающей  своего  «Освободителя,  Отца,  Бога», но  именно  поэтому  не  способной  полюбить  его[17].  Но  при  этом,  как  кажется,  мало  учитывается,  что  образу  Теофеи,  обрисованному  через  смятенное  сознание  героя,  не  понимающего  и  себя  самого,  неизбежно  передается  так  же  смятенность.

В  определенном  смысле  Теофея – действительно  тип  женщины,  противоположный  Манон:  в  отличие  от  последней,  она  не  любит  удовольствия,  как  по  крайней  мере  говорит  об  этом  сама,  и  ей  не  чужда  этическая  рефлексия.  Ж. Руссе  полагает  даже,  что  Прево  как  бы  меняет  в  «Истории  современной  гречанки»  привычные  роли  персонажей  своих  романов,  один  из  которых  охвачен  страстью,  а  другой  пребывает  вне  ее  (например,  Ренонкур  и  Розмон  в  «Мемуарах  знатного  человека»,  де  Грие  и  Тиберж  в  «Манон  Леско»)[18].  Думается,  наблюдение  ученого  не  вполне  точно  и  в  отношении  персонажей  романов,  предшествующих  «Истории  современной  гречанки»:  недаром  Ренонкур  назван  Ж. Сгаром  «лицемерным  наставником»[19],  ибо,  находясь  даже  короткое  время  вне  страсти,  он  хорошо  знает,  что  уберечься  от  нее,  выслушивая  правильные  советы,  нельзя;  что  касается  Тибержа,  то  при  всей  внешней  однозначности  этого  образа  он  также  оказывается  способен  к  парадоксальному  превращению  в  героя,  тайно  влюбленного  в  Манон  (см.  «Продолжение  Манон  Леско»,  1760).  Тем  более,  трудно  увидеть  последовательного  и  бесстрастного  резонера  в  Теофее.  Моральная  «философия»  Теофеи  зиждется  не  только  на  знакомстве  с  сочинениями  Пор-Рояля,  но,  по-видимому,  и  на  чтении  романов  (хотя  герой  и  остерегся  рекомендовать  молодой  женщине  даже  «Принцессу  Клевскую»  и  «Клеопатру»,  она  тем  не  менее  пользуется  его  библиотекой,  где  большое  место  занимают  и  романические  сочинения),  на  слушании  их  (любовные  романные  истории  рассказывает  ей  служанка  Бема),  а  принципы,  которые  Теофея  эмпирически  вывела  из  своего  жизненного  опыта  («Je  ne  trouvais  que  deux  principes  sur  qui  avait  fait  rouler  mon  éducation,  l’un  qui  m’avait  fait  regarder  les  hommes  comme  l’unique  source  de  la  fortune  et  du  bonheur  des  femmes,  l’autre  qui  m’avait  appris  que  par  nos  complaisances,  notre  soumismission,  nos  caresses,  nous  pouvions  acquérir  sur  eux  une  espèce  d’empire,  qui  les  mettoit  à  leur  tour  dans  notre  dépendance…» – P. 30),  по  существу,  не  отличаются  от  тех  общепринятых  законов  интимных  отношений в  Европе,  которые  открывает  ей  герой  («Je  lui  parlais  avec  douleur  de  l’infortune  des  pays  Chrétiens  ou  les  hommes  n’épargnant  rien  pour  le  bonheur  des  femmes,  les  traitant  en  Reines  plutôt  qu’en  Esclaves  se  livrant  à  elles  sans  partage,  ne  leur  demandant  pour  unique  retour  que  de  la  douceur  de  la  tendresse…» – P. 9).

Вне  поля  зрения  исследователей  остается  и  тщеславие  Теофеи:  еще  будучи  «непросвещенной»,  она  не  хотела  становиться  любовницей  негоцианта  (как  предполагала  приютившая  ее  турецкая  семья),  предпочитая  вельможу;  «просветившись»,  она  также  проявляет  сердечную  склонность  к  некоему  графу,  отклонив  предложение  рассказчика  выйти  замуж  за  недворянина  господина  С.  Когда  они  из  исследователей  замечает  иронически,  что  повествователь  дает  героине  читать  сочинения  авторов  Пор-Рояля  с  их  строгой  этической  логикой,  а  потом  удивляется  ее  сопротивлению[20],  он  проходит  мимо  того  факта,  что  читатель  не  в  силах  достоверно  понять,  останавливают  ли  Теофею  «высокие»  нравственно-религиозные  соображения  или  она  попросту  равнодушна  к  этому  поклоннику.  Тем  самым  даже  разделив  с  некоторыми  литературоведами  уверенность  в  том,  что  Теофея  не  любит  своего  освободителя[21],  читатель  не  приблизится  к  разгадке  главной  психологической  тайны  героини:  защищает  ли  Теофея  отказом  свое  достоинство  или  равнодушна  к  герою,  предпочитая  других  любовников?[22]  Выбирает  ли  она  добродетель,  а  не  страсть,  или,  не  испытывая  страсти  к  повествователю,  жаждет  иной  любви?  Усвоила  ли  она  правила  европейской  нравственности  или,  утратив  относительную  чистоту  морального  неведения,  научилась  лишь  распущенности  на  западный  манер?  Противоречивые  ситуации-подсказки,  разъяснения  персонажей  лишь  усложняют  фабулу,  делают  ее  в  конце  концов  почти  абсолютно  непроницаемой.  В  сочетании  с  сомнениями  самого  рассказчика  (хочет  ли  он  освобождения  и  просвещения  своей  подопечной,  как  об  этом  объявляет  при  выкупе?  Обладания,  как  в  сцене  бесцеремонного  поведения  в  спальне  героини?  любви?  понимания?  и  т.д.[23])  все  это  создает  атмосферу  тотальной  двусмысленности  романного  сюжета,  точнее,  его  двусмысленно-игрового  характера.  Поэтому  суждение  Д. Обломиевского,  что  «История  современной  гречанки» – это  «рассказ  о  трудной  судьбе  молодой  женщины,  вырывающейся  из  турецкого  гарема,  но  не  решающейся  разделить  счастье  с  любимым  ею  человеком»[24],  нельзя  не  счесть  не  только  чрезмерно  однозначным  и  серьезным,  но  и  искажающим  истолкованием  романа:  достаточно,  например,  вспомнить,  что,  прежде  чем  «вырваться»  из  гарема,  Теофея  в  поисках  пристанища  добровольно  попадает  в  него,  выдав  себя  за  рабыню,  да  к  тому  же,  как  точно  замечает  Н. В. Забабурова,  тщательно  выбрав  себе  покупателя[25].

Таким  образом,  в  облике  Теофеи  «непостижимость»  как  форма  воссоздания  психологической  глубины  образа  (Манон)  трансформируется  в  буквальную  неясность  характера  и  обстоятельств,  загадочность  становится  загадкой  в  прямом  смысле[26].  Возникает  ощущение,  что,  полемически  играя  просветительскими  идеями  воспитания,  природы,  нравственности,  Прево  «заигрывается»  до  нарочитой  утрировки  поэтики  двойственности,  свойственной  рококо,  едва  не  ставя  ее  на  грань  пародии  и  все  же  не  переходя  эту  грань[27]. 

«Шедевр  с  противоположным  знаком»,  как  называет  «Историю  современной  гречанки»  Ж. Фабр[28],  сравнивая  ее  с  «Манон  Леско»,  создает  впечатление  и  почти  «прустианской»  сложности  психологического  анализа[29],  и  одновременно – его  простоты,  даже  упрощенности[30].  Хотя  Р. Мерсье  в  целом  прав,  видя  в  движении  фабулы  романа  бесконечное  воспроизведение  одной  и  той  же  ситуации – сопротивления  соблазнению[31],  тем  не  менее  относительное  развитие  сюжетного  действия  связано  с  перенесением  акцента  с  двойственности  психологических  мотивов  на  двусмысленность  обстоятельств  (ср.  любовные  психологические  коллизии  в  начале  романа  с  пикантно-анекдотическими  ситуациями  его  последних  частей,  хотя  и  данными  в  драматической  тональности),   с  иронического  обыгрывания  мнимо  просветительской  коллизии  на  утрированную  игру  с  традиционными  ситуациями  романистики  рококо.  Некоторая  доля  ощутимого  скепсиса  по  отношению  к  поэтике  направления,  в  лоне  которого  рождался  первый  шедевр  Прево, – это,  как  представляется,  след  начавшегося  кризиса,  переживаемого  рококо  в  1740-е  гг.,  что  в  значительной  мере  обусловливает  если  не  поворот  писателя  к  сентиментализму,  то  безусловно  возрастающий  интерес  к  нему[32].  Однако  основной  полемический  пафос  романа  связан  с  опровержением  просветительских  идей  воспитания,  природы,  нравственности:  выявляя  в  системе  складывающихся  просветительских  представлений  «противоречия,  сомнения,  беспокойства»[33],  касающиеся  интимных  сторон  жизни  индивидов,  Прево  в  конечном  счете  вносит  свою  лепту  в  развитие  этого  движения,  но  не  как  потенциальный  сторонник  его  (что  порой  утверждают),  а  как  сомневающийся  в  его  положениях  скептик.

ПРИМЕЧАНИЯ  недаром  Ренонкур  назван  Ж.   предшествуюших  " вребывает  вне  ее  (напрмятенное  сознание  героя,  не  понимающего  и  се