АНГЛИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Джордж Ноэл Гордон Байрон (George Noel Gordon Byron) 1788 –
1824
Паломничество Чайльд Гарольда (Childe Harold’s Pilgrimage) —
Поэма (1809-1817)
Когда под пером А. С. Пушкина рождалась крылатая строка, исчерпывающе
определявшая облик и характер его любимого героя: «Москвич в Гарольдовом
плаще», ее создатель, думается, отнюдь не стремился поразить
соотечественников бьющей в глаза оригинальностью. Цель его, уместно
предположить, была не столь амбициозна, хотя и не менее ответственна:
вместить в одно слово превалирующее умонастроение времени, дать емкое
воплощение мировоззренческой позиции и одновременно — житейской,
поведенческой «позе» довольно широкого круга дворянской молодежи (не
только российской, но и европейской), чье сознание собственной
отчужденности от окружающего отлилось в формы романтического протеста.
Самым ярким выразителем этого критического мироощущения явился Байрон, а
литературным героем, наиболее полно и законченно воплотившим этот
этико-эмоциональный комплекс, — титульный персонаж его обширной,
создававшейся на протяжении чуть ли не десятилетия лирической поэмы
«Паломничество Чайльд Гарольда» — произведения, которому Байрон обязан был
сенсационной международной известностью.
Вместив в себя немало разнообразных событий бурной авторской
биографии, эта написанная «спенсеровой строфой» (название данной формы
восходит к имени английского поэта елизаветинской эпохи Эдмунда Спенсера,
автора нашумевшей в свое время «Королевы фей» ) поэма путевых впечатлений,
родившаяся из опыта поездок молодого Байрона по странам Южной и
Юго-Восточной Европы в 1809-1811 гг. и последующей жизни поэта в Швейцарии
и Италии (третья и четвертая песни), в полной мере выразила лирическую
мощь и беспрецедентную идейно-тематическую широту поэтического гения
Байрона. У ее создателя были все основания в письме к своему другу Джону
Хобхаузу, адресату ее посвящения, характеризовать «Паломничество Чайльд
Гарольда» как «самое большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по
охвату из моих произведений». На десятилетия вперед став эталоном
романтической поэтики в общеевропейском масштабе, она вошла в историю
литературы как волнующее, проникновенное свидетельство «о времени и о
себе», пережившее ее автора.
Новаторским на фоне современной Байрону английской (и не только
английской) поэзии явился не только запечатленный в «Паломничестве Чайльд
Гарольда» взгляд на действительность; принципиально новым было и типично
романтическое соотношение главного героя и повествователя, во многих
чертах схожих, но, как подчеркивал Байрон в предисловии к первым двум
песням (1812) и в дополнении к предисловию (1813), отнюдь не идентичных
один другому.
Предвосхищая многих творцов романтической и постромантической
ориентации, в частности и в России (скажем, автора «Героя нашего времени»
М. Ю. Лермонтова, не говоря уже о Пушкине и его романе «Евгений Онегин»),
Байрон констатировал в герое своего произведения болезнь века:
«<...> ранняя развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к
пресыщенности прошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты
природы, и радость путешествий, и вообще все побуждения, за исключением
только честолюбия — самого могущественного из всех, потеряны для души, так
созданной, или, вернее, ложно направленной». И тем не менее именно этот,
во многом несовершенный персонаж оказывается вместилищем сокровенных
чаяний и дум необыкновенно проницательного к порокам современников и
судящего современность и прошлое с максималистских гуманистических позиций
поэта, перед именем которого трепетали ханжи, лицемеры, ревнители
официальной нравственности и обыватели не только чопорного Альбиона, но и
всей стонавшей под бременем «Священного Союза» монархов и реакционеров
Европы. В заключительной песне поэмы это слияние повествователя и его
героя достигает апогея, воплощаясь в новое для больших поэтических форм
XIX столетия художественное целое. Это целое можно определить как
необыкновенно чуткое к конфликтам окружающего мыслящее сознание, которое
по справедливости и является главным героем «Паломничества Чайльд
Гарольда».
Это сознание не назовешь иначе как тончайший сейсмограф
действительности; и то, что в глазах непредубежденного читателя предстает
как безусловные художественные достоинства взволнованной лирической
исповеди, закономерно становится почти непреодолимым препятствием, когда
пытаешься «перевести» порхающие байроновские строфы в регистр
беспристрастной хроники. Поэма по сути бессюжетна; весь ее
повествовательный «зачин» сводится к нескольким, ненароком оброненным,
строкам об английском юноше из знатного рода, уже к девятнадцати годам
пресытившемся излюбленным набором светских удовольствий, разочаровавшемся
в интеллектуальных способностях соотечественников и чарах соотечественниц
и — пускающемся путешествовать. В первой песни Чайльд посещает Португалию,
Испанию; во второй — Грецию, Албанию, столицу Оттоманской империи Стамбул;
в третьей, после возвращения и непродолжительного пребывания на родине, —
Бельгию, Германию и надолго задерживается в Швейцарии; наконец, четвертая
посвящена путешествию байроновского лирического героя по хранящим следы
величественного прошлого городам Италии. И только пристально вглядевшись в
то, что выделяет в окружающем, что выхватывает из калейдоскопического
разнообразия пейзажей, архитектурных и этнографических красот, бытовых
примет, житейских ситуаций цепкий, пронзительный, в полном смысле слова
мыслящий взор повествователя, можем мы вынести для себя представление о
том, каков в гражданском, философском и чисто человеческом плане этот
герой — это байроновское поэтическое «я», которое язык не поворачивается
назвать «вторым».
И тогда неожиданно убеждаешься, что пространное, в пять тысяч стихов
лирическое повествование «Паломничества Чайльд Гарольда» — в определенном
смысле не что иное, как аналог хорошо знакомого нашим современникам
текущего обозрения международных событий. Даже сильнее и короче: горячих
точек, если не опасаться приевшегося газетного штампа. Но обозрение, как
нельзя более чуждое какой бы то ни было сословной, национальной,
партийной, конфессиональной предвзятости. Европа, как и ныне, на рубеже
третьего тысячелетия, объята пламенем больших и малых военных конфликтов;
ее поля усеяны грудами оружия и телами павших. И если Чайльд выступает
чуть дистанцированным созерцателем развертывающихся на его глазах драм и
трагедий, то стоящий за его плечами Байрон, напротив, никогда не упускает
возможности высказать свое отношение к происходящему, вглядеться в его
истоки, осмыслить его уроки на будущее.
Так в Португалии, строгие красоты чьих ландшафтов чаруют пришельца
(песнь 1-я). В мясорубке наполеоновских войн эта страна стала разменной
монетой в конфликте крупных европейских держав; И у Байрона нет иллюзий по
части истинных намерений их правящих кругов, включая те, что определяют
внешнюю политику его собственней островной отчизны. Так и в Испании,
ослепляющей великолепием красок и фейерверками национального темперамента.
Немало прекрасных строк посвящает он легендарной красоте испанок,
способных тронуть сердце даже пресыщенного всем на свете Чайльда («Но нет
в испанках крови амазонок, / Для чар любви там дева создана»). Но важно,
что видит и живописует носительниц этих чар повествователь в ситуации
массового общественного подъема, в атмосфере общенародного сопротивления
наполеоновской агрессии: «Любимый ранен — слез она не льет, / Пал капитан
— она ведет дружину, / Свои бегут — она кричит: вперед! / И натиск новый
смел врагов лавину. / Кто облегчит сраженному кончину? / Кто отомстит,
коль лучший воин пал? / Кто мужеством одушевит мужчину? / Все, все она!
Когда надменный галл / Пред женщинами столь позорно отступал?»
Так и в стонущей под пятой османской деспотии Греции, чей героический
дух поэт старается возродить, напоминая о героях Фермопил и Саламина. Так
и в Албании, упорно отстаивающей свою национальную самобытность, пусть
даже ценой каждодневного кровопролитного мщения оккупантам, ценой
поголовного превращения всего мужского населения в бесстрашных,
беспощадных гяуров, грозящих сонному покою турок-поработителей.
Иные интонации появляются на устах Байрона-Гарольда, замедлившего шаг
на грандиозном пепелище Европы — Ватерлоо: «Он бил, твой час, — и где ж
Величье, Сила? / Все — Власть и Сила — обратилось в дым. / В последний
раз, еще непобедим, / Взлетел орел — и пал с небес, пронзенный...»
В очередной раз подводя итог парадоксальному жребию Наполеона, поэт
убеждается: военное противостояние, принося неисчислимые жертвы народам,
не приносит освобождения («То смерть не тирании — лишь тирана»). Трезвы,
при всей очевидной «еретичности» для своего времени, и его размышления над
озером Леман — прибежищем Жан-Жака Руссо, как и Вольтер, неизменно
восхищавшего Байрона (песнь 3-я).
Французские философы, апостолы Свободы, Равенства и Братства,
разбудили народ к невиданному бунту. Но всегда ли праведны пути возмездия,
и не несет ли в себе революция роковое семя собственного грядущего
поражения? «И страшен след их воли роковой. / Они сорвали с Правды
покрывало, / Разрушив ложных представлений строй, / И взорам сокровенное
предстало. / Они, смешав Добра и Зла начала, / Все прошлое низвергли. Для
чего? / Чтоб новый трон потомство основало. / Чтоб выстроило тюрьмы для
него, / И мир опять узрел насилья торжество».
«Так не должно, не может долго длиться!» — восклицает поэт, не
утративший веры в исконную идею исторической справедливости.
Дух — единственное, что не вызывает у Байрона сомнения; в тщете и
превратностях судеб держав и цивилизаций, он — единственный факел, свету
которого можно до конца доверять: «Так будем смело мыслить! Отстоим /
Последний форт средь общего паденья. / Пускай хоть ты останешься моим, /
Святое право мысли и сужденья, / Ты, божий дар!»
Единственный залог подлинной свободы, он наполняет смыслом бытие;
залогом же человеческого бессмертия, по мысли Байрона, становится
вдохновенное, одухотворенное творчество. Потому вряд ли случайно апофеозом
гарольдовского странствия по миру становится Италия (песнь 4-я) — колыбель
общечеловеческой культуры, страна, где красноречиво заявляют о своем
величии даже камни гробниц Данте, Петрарки, Тассо, руины римского Форума,
Колизея. Униженный удел итальянцев в пору «Священного Союза» становится
для повествователя источником незатихающей душевной боли и одновременно —
стимулом к действию.
Хорошо известные эпизоды «итальянского периода» биографии Байрона —
своего рода закадровый комментарий к заключительной песне поэмы. Сама же
поэма, включая и неповторимый облик ее лирического героя, — символ веры
автора, завещавшего современникам и потомкам незыблемые принципы своей
жизненной философии: «Я изучил наречия другие, / К чужим входил не
чужестранцем я. / Кто независим, тот в своей стихии, / В какие ни попал бы
он края, — / И меж людей, и там, где нет жилья. / Но я рожден на острове
Свободы / И Разума — там родина моя...»
Н. М. Пальцев
Источник: Все шедевры мировой литературы в
кратком изложении. Сюжеты и характеры. Зарубежная литература XIX века.:
Энциклопедическое издание. / Ред. и сост. В.И.Новиков – М.: «Олимп»; ООО
«Издательство ACT» , 1996. – 848 с.
|