Когда весной /595 года я приехало к Владимиру Ильич" в Сибирь, в его альбоме я нашла карточку Эмиля Золя. Из произведений Эмиля Золя, насколько помню, Ильичу больше всего нравился "Жерминаль"...
Н. К. Крупская

Несколько слов о Пегасе и о судьбах книг
Издательская марка "Библиотеки всемирной литературы" - крылатый конь, под копытами которого весь земной шар. Беря в руки том, отведенный творчеству Золя, перелистывая в нем страницы "Жерминаля", читатель должен помнить о золотом знаке, вытисненном на переплете. Летящий Пегас- не только символ поэтического вдохновения и мастерства. Пегас доставлял Зевсу гром и молнию, он сопутствовал победному шествию богини зари Эос.
Достоинства и силу "Жерминаля" проверило время - ему почти сто лет. 26 ноября 1884 г. его начала печатать газета "Жиль Блаз", а в марте следующего года издательство Шарпантье выпустило роман отдельной книгой - тринадцатой в серии "Ругон-Маккары". Внешне ничем не примечательный томик стал со временем тем, что в книжном мире называется "библиографической редкостью" - первым прижизненным изданием! С тех пор типографские машины отпечатали и сброшюровали миллионы экземпляров этого романа на многих языках.
Повествование о безмерно страдавших и отважно боровшихся углекопах Валансьенского бассейна давней Франции и ныне способно трогать сердца людей. Каторжный труд в черных недрах земли, где человека подстерегают взрывы, обвалы, потоки воды; безрадостные будни шахтерского поселка, полуголодное существование, пьяные драки, животная любовь; рабочая солидарность, решимость отстаивать свое право на кусок хлеба, способность встать против грозной шеренги солдат... Страстный порыв обездоленных к достойной и полной жизни, их горькие, трагические судьбы рождают мощный побудительный отклик.

Судьба созданных талантом писателя персонажей, их участие в делах человечества - это и есть судьба книги.

Но начинается эта судьба намного ранее выхода книги в свет. Ведь творение писателя - это сгусток его мыслей и чувств, концентрация его социального опыта. Как зарождалось оно, это творение, как сплеталась сеть сюжета, как приобретали убедительность персонажи книги, способные выйти в мир, стать в один ряд с действительно жившими и живущими на земле людьми?

Замысел "Жерминаля" был откликом на требование времени, на грозный подъем рабочего движения во Франции и других странах. Увидеть пролетария во весь рост, показать в истинном масштабе новую общественную силу, предугадать грядущие перемены в социальной структуре мира, пойти нехоженым путем, собрать и осмыслить громадное количество жизненных фактов, которых искусство все еще по-настоящему не коснулось - все это потребовало от писателя большого напряжения и упорства. "Эта дьявольская книга - крепкий орешек", - жаловался Золя. Задуманное заставит его сойти в "преисподнюю труда", искать своих героев в той черной стране, где нет отрадных глазу картин, где люди нередко теряют человеческий облик. Проникнуть в их судьбы, оценить их усилия в ежедневной борьбе за хлеб, за глоток воздуха, за свое человеческое достоинство...

Для такой темы, для изображения людей труда и их борьбы с поработителями, Пегас, действительно, должен был принести писателю гром и молнию, а для финальных страниц - свет грядущей зари. И книга об углекопах стала близка миллионам тружеников, у нее завидная судьба
Итак, судьба замысла, судьба персонажей, судьба книги.

Поэтика "человеческих документов"
Превосходное полотно кисти Эдуарда Мане - портрет Золя 1863 г. Писатель сидит перед рабочим столом, лицо его чуть бледно, взгляд сосредоточен, в руках раскрытая книга. Все здесь говорит о человеке, о его призвании и труде. Это кабинет литератора: на столе ворох бумаг, рядом толстые, небрежно поставленные книги - ими пользуются, они в работе. На стене репродукции любимых произведений, среди них - "Олимпия" Эдуарда Мане, парижанка-натурщица в позе лежащей Венеры. Золя дружил с художниками-импрессионистами. "Меня окружают только художники", - писал он в феврале 1 867 г. Выступая как журналист, он отвергал косность и слащавость салонного искусства, ратовал за художественную правду, отстаивал "новую манеру". "Олимпия", которую Мане, по словам Золя, "писал такой, какая она есть", вызвала бурю негодования публики и критиков-профессионалов - "обыкновенное тело нашли неприличным"1. Золя же пророчески заявил, что отвергаемой картине уготовано место в Лувре.
В спорах об "Олимпии" скрестились разные художественные вкусы, разные позиции в искусстве. Золя требовал близости к жизни, уважения к "натуре"; предмет современного искусства - не идеальные богини, а подлинные парижанки и парижане, прозаические лавочники и банкиры, сановники и куртизанки, ремесленники и крестьяне.

На портрете Мане писатель еще молод - ему 28 лет. Но он успел уже проглотить полновесную порцию "жаб" - так саркастически называл Золя критические опусы своих литературных врагов и ненавистников; он находил этих "жаб" в каждой утренней почте. Новаторская "натуралистическая" школа, во главе которой встал Золя, была гонимой. За "Исповедь Клода" автору грозило привлечение к суду: в романе усматривали "оскорбление общественной нравственности"; статья в "Фигаро" о "Терезе Ракен" вышла под хлестким заголовком "Растленная литература"; печатание "Мадлен Фера" в газете "Эвенман иллюстре" пришлось прекратить из-за вмешательства полиции нравов...

Именно в это время, в 1868 г., задумана многотомная история одной семьи, начинаются подготовительные работы к "Ругон-Маккарам". Золя усердно посещает библиотеку, штудирует историческую и естественную литературу, намечает контуры теории "экспериментального романа". Надо, думает он, беспрестанно, подобно естествоиспытателю с пинцетом в руках, изучать людей и факты. Достаточно собрать документы для будущего произведения, а дальше роман пишется сам собой. Зная унаследованные человеком качества, его темперамент, характер, физиологический склад и патологические предрасположения, можно предсказать поведение персонажа в той или иной среде, в тех или иных обстоятельствах. Романисту остается продумать взаимоотношения персонажей и логически расположить факты...

Такова теория. Роль автора здесь сведена к минимуму, преувеличено значение физиологии, фатальное действие наследственности. В творческой же практике Золя проявилась мощь его художнической личности. Без таланта писателя, без проникновения в общественные закономерности "человеческие документы" сами собой не заговорят. Теоретик натурализма в своих творческих устремлениях был реалистом. Золя чувствовал в себе силу; засучив рукава, он брался за огромные глыбы бытия, чтобы создать из них впечатляющую художественную панораму.
Подобно Бальзаку, автору "Человеческой комедии", Золя стремился изобразить различные положения людей, все действующие общественные силы.

В набросанной им схеме "четырех миров" важное место отведено "рабочему народу". В первом же списке задуманной десятитомной серии значится "рабочий роман".
В феврале 1869 г. Золя представил издателю Лакруа второй уже по счету перечень цикла с указанием сюжетных эпизодов и главных персонажей. "Рамка одного романа -рабочий мир... глубокая драма постепенного телесного и душевного разрушения парижского рабочего под пагубным влиянием среды застав и кабаков... сказать правду и открытым изображением фактов потребовать воздуха, света и образования для низших классов"2. Этот роман о народе появится - седьмым в "Ругон-Маккарах" - в 1877 г. под названием "Западня".
Золя понимал, однако, что кабаки - не вся правда о трудящихся. Надо было показать народ как могучую силу, народ, встающий на борьбу.

Замысел такого произведения отразился в третьем перечне цикла, расширенном - видимо, в 1872 или 1873 гг. - до 18 романов. Здесь читаем: "Второй том о народе, с подчеркнутым политическим характером. Рабочий - революционное орудие восстания, Коммуны, приводящей к 10 мая 1871 года. Фотография убитого в 1848 году повстанца..."3
Золя думал о боевых традициях своего народа. Впоследствии замысел оторвался от конкретных дат, но мысль о революционных возможностях пролетариата не была отброшена.
Очередь до этого "второго романа о народе" дошла лишь через десять лет.
В сознании писателя возникали различные сюжетные повороты. Он остановился на бастующих углекопах. Один из вариантов замысла Золя сохранился в пересказе Эдмона Гонкура. В его "Дневнике" 16 января 1884 г. записано о намерении Золя "писать что-то связанное с забастовкой на угольных рудниках и начинающееся с убийства буржуа, зарезанного на первой странице... Потом суд... одни приговорены к смертной казни, другие - к тюрьме... И среди судебных прений он начинает серьезное и углубленное исследование социального вопроса..."4
Итак, исследование, "эксперимент" с еще недостаточно изученным "человеческим материалом". Поставить людей в предельные ситуации нужды, голода, жгучей потребности в социальной мести. Не приведет ли их возмущение к кровавому разгулу? "...Взрыв тем более страшный, чем острее нужда и лишения; сделать бунт как можно более свирепым... Дома забрасывают камнями. Убивают людей. Дикое зверство. Раздраженный и выпущенный на свободу зверь, бедный против богатого...
За мощным подъемом - столь же мощная реакция. Войска подавляют восстание, расстрелы, вся местность охвачена ужасом, мертвые и раненые. Сильный торжествует над слабыми - уничтоженными, немыми от ярости"5.

Это из "Наброска" к роману - Золя, как это для него обычно, стремился закрепить на бумаге ход размышлений. Видно, что писатель еще не владеет конкретным знанием предмета, "исследование" идет по заранее выработанной натуралистической схеме. "Бог-капитал" представляется писателю как скрытый где-то "неизвестный социальный двигатель".
Ощущая "общую социальную несправедливость", он видит пока только физиологическую подоплеку поступков людей: "голодный рабочий борется за сытный обед директора", господствуют животные инстинкты - ярость, дикость. Размышляя в рамках своей теории, "экспериментируя", писатель получал соответствующий "свирепый" вариант сюжета с определенными акцентами в отборе сцен.
Но напишет-то он совсем другой роман!

Противоречие между ограниченностью теории Золя и широтой его художнического видения Н. К. Михайловский пытался определить формулой: "Талантливый романист и плохой мыслитель"6. Это не совсем так. Как всякий художник, Золя силен в мышлении образами, в конкретной обработке "человеческих документов". На этом этапе работы он поднимался выше предварительных своих изысканий. Повествование о бастующих углекопах выстроится не на предвзятой схеме, а на добросовестном изучении предмета, на подлинном знании. Надо было добыть материал из недр жизни и художнически овладеть им, постичь те законы, которые заложены в самой социальной действительности.

Пласты угля, пласты жизни
16 марта 1884 г. Золя в письме одному из друзей сообщал: "Я собрал все материалы для социалистического романа и с конца недели заберусь в деревню работать".
Деревня - это Медан. Здесь Золя приобрел дом на берегу Сены.
- Деревня восхитительна, - расписывал Золя полюбившееся ему место. - Далеко от любой станции. Я один, совершенно один! А как хорошо работается!
Писатель проводил в Медане по семь-восемь месяцев в году, здесь принимал своих друзей и литературных единомышленников. В просторном кабинете посетители обращали внимание на золотые буквы над монументальным камином: "Nulla dies sine linea" ("Ни дня - без строчки").
Мы снова можем представить себе писателя, теперь уже немолодого, за рабочим столом. Надо разобрать материалы, подготовленные для "социалистического романа", аккуратно разложенные по папкам.

Здесь "Набросок" - размышления об идее романа, общий его замысел; а вот детально разработанный "Аналитический план"; досье "Персонажи" с продуманными характеристиками; "Заметки об угольных кризисах и забастовках", газетные вырезки, выписки из книг…2 Еще раз пересмотреть обширную документацию, обдумать, пробиться через пласты записей и впечатлений к первой фразе, которая ляжет на бумагу...

"Заметки об Анзене", четырнадцать страниц о черной стране, районе угольных копей... Три недели назад он отправился в Лилль к знакомому члену парламента - радикалу Альфреду Жиару. Под видом его секретаря побывал в шахтерском городке, где уже ~ забастовка. Администрация компании, - без особой охоты, конечно, - дала разрешение осмотреть одну из шахт. Пришлось отправиться в Денен, где еще не были прекращены работы. Облачившись в шахтерскую одежду, с обязательной лампочкой в руках, он спустился на глубину 675 метров в забой "Лисья нора". Надо было пережить мрачную процедуру спуска, дышать этим жарким удушливым воздухом, ощущать пронизывающие сквозняки, почти ползком пробираться под нависшими толщами породы, с которой обильно капала вода. Немолодому, уже располневшему человеку, не привыкшему к большим физическим усилиям, еле удается протискиваться через узкие проходы. Как только здесь выдерживают люди всю долгую смену напролет! И компания еще старается всяческими махинациями с расценками урезать нищенский заработок шахтеров. Как тут не бастовать! Стачка началась и в Денене - в тот самый день, когда Золя со своей записной книжкой прибыл в этот шахтерский поселок. Как нарочно - чтобы писатель мог увидеть рабочий класс сплоченным, дисциплинированным, осознающим свои права...

На полках у Золя несколько беллетристических произведений об углекопах - тема уже вошла в литературу. Писатель перебирает в памяти их содержание.
Вот Виктор Шербюлье. Он пишет "светские" романы, повествует о миленьких мещаночках и их любовных приключениях. Но в "Оливье Могане" появляются и рабочие-углекопы; автор смотрит на них с неприязнью: "Не стачками, а разными полезными учреждениями можно улучшить положение рабочих"3. I

А вот любопытный роман Эли Берте "Углекопы"4. По мнению этого автора, стачки возникают потому, что некие "интриганы", "крикуны и пьяницы" мутят товарищей, понуждают требовать прибавки заработной платы. А между тем и хозяину не легко: заботясь о процветании шахты, он работает даже больше углекопов, и "неблагодарность" рабочих, не желающих переждать время кризиса, грозит ему разорением. В идиллическом финале - выход из кризиса: хозяин вступает в товарищество с процветающей железнодорожной компанией, работы организуются по-научному, применяются новые машины, отыскивается более богатый "королевский пласт" угля и т. д. "Счастливые владельцы этой копи сделались обладателями нескольких миллионов". Автор спешит добавить, что "работники также имеют долю в барышах хозяев": устроен магазин, где товары продаются за "настоящую" цену, рабочие могут купить у компании в рассрочку хорошенькие домики с садом, созданы пенсионные кассы для обеспечения старости... Одного только нет: "конкуренция не позволяет много увеличить заработную плату"...
И этому почтенному ничтожеству, думает Золя, Французская Академия присуждает премию! Главное, чтобы писатель был человеком благомыслящим...

Впрочем, хотя идея и фальшива, старик Берте дал в сюжете немало типичных для места действия сцен: жалобы углекопов на крайнюю нужду, депутация рабочих, бастующий поселок; катастрофа в шахте - обвал, подстроенный одним из "крикунов"; поиски выхода через заброшенные галереи, спасательные работы...

А вот трогательное повествование Гектора Мало "Без семьи"5. "Черному городу" посвящено пять глав. Юный герой романа Реми становится на время шахтером. Эпизоды опять-таки типичны: спуск по лестницам, поражающий новичка; тяжелый труд откатчиков, затопление шахты, поиски выхода; толпа женщин и детей, ожидающих возвращения кормильцев, гибель сотни человек; лишь несколько шахтеров спасаются после двухнедельного пребывания под землей...
"Гремучий газ" - роман Мориса Тальмейра6. Герой Жан Жакмен, пожалуй, сильно напоминает Жана Вальжана по характеру и судьбе. Ищет работу, приходит на шахту. Картины те же: спуск в подземный мир, тяжкий труд мужчин и женщин, катастрофа; но главное - столкнулись труд и капитал: компания понижает расценки, чтобы покрыть потери на цене угля; рабочие возмущены...
Вот еще - "Сцены социального ада, или Семья Пишо" Ива Гюйо7. Он не только беллетрист, но и ученый социолог, автор книги "Экономические науки". С ним удалось поговорить - о кризисах сбыта, о стачке 1878 г. в Анзене. Гюйо свой роман написал как раз под впечатлением этой стачки. Тут есть накал социальных конфликтов, сила обличения! Измученные нуждой, рабочие посылают делегатов, требуют повысить заработок. Директор железоделательного завода и угольных копей Онезим Макре - колоритная фигура. Считает себя отцом рабочих, их хозяином, поставщиком и мэром, их врачом и аптекарем. И потому никто на его земле не может ему противиться: в его распоряжении депутаты, полиция, армия, деньги. И если ему не подчиняются, он следует девизу: все для железа, а коли нужно - посредством железа... Есть еще тайное собрание, углекопов, демонстрация забастовщиков, вызов войск. Беспорядки подавлены, побежденные шахтеры возвращаются на работу...

Да, искусство уже не может проходить мимо грозного размежевания классов. Углекопы вдохновляют поэтов, художники берутся за кисть - в Сапоне выставлялась "Стачка шахтеров" Альфреда Ролля. Что ж, это хорошо, не все придется отыскивать заново - жанр определился. Правда, опять обвинят в плагиате. Но в главном - идти своим путем, изобразить чудовище, поглощающее людей, и людей, способных гордо бросить вызов этому чудовищу. Наполнить роман подлинной страстностью, пониманием места и роли рабочего в современном обществе. Вот, записано в "Наброске": "Роман - возмущение рабочих. Обществу нанесен удар, от которого оно трещит: словом, борьба труда и капитала. В этом все значение книги; она предсказывает будущее, выдвигает вопрос, который станет наиболее важным в XX веке".
Подумать еще о времени действия. Главный персонаж - Этьен Лантье. В "Западне" он был уже машинистом паровоза; значит в новом романе ему лет двадцать. Тогда события развертываются в пределах 1866-1869 гг. Как раз в это время на Юге и в бассейне Луары против бастовавших шахтеров направили солдат. _16 июня 1869 г. в Рикамари арестовали 33 бастовавших. Толпа "преградила отряду путь, раздался залп. 14 трупов, среди них беременная женщина и девочка полутора лет. 8 октября 1869 г. в Обене вызванных для "усмирения" солдат толпа прижала к стене и забросала камнями. Отстреливаясь, солдаты уложили 17 человек. Все это было в газетах. И

Гюго откликнулся тогда на трагедию Обена:
Мы только просили, не чая беды, -
Чуть меньше работы, чуть больше еды.
А что получили мы? Пули в ответ...
Кирпичи против ружей - это может стать одной из кульминационных сцен. Получится очень сильно! Но кровавые события надо передать в обобщенном виде. Большие стачки были и позднее, достаточно полистать старые газеты. В том же Анзене бастовали в 1872,1878,1880 гг. Неминуемо отразится и атмосфера восьмидесятых годов, пусть ощущается современность...
Надо разобраться в истории пролетарских организаций. Вот - "Заметки о социализме, рабочем вопросе и Интернационале" - 30 страниц.

Неплох подбор документов у бельгийца Эмиля де Лавеле - "Современный социализм"9. Правда, автор этот по-буржуазному ограничен, социализм для него - "странное движение". Но все же толково рассказывает о германской социал-демократии, о Лапсале, об Энгельсе - авторе "Положения рабочего класса в Англии". Есть биография Маркса, изложены идеи "Манифеста Коммунистической партии". "Капитал" для Лавеле опять-таки "странная книга", но зато довольно подробно - о создании Международного товарищества рабочих. Вот: "Основано 28 сентября 1864 г. в Сент-Мартинс Холле, в итоге митинга, подготовленного Карлом Марксом"10.
А Устав Международного товарищества рабочих! Пусть его читает Этьен, это мне нравится, посильнее Руссо! Что там у меня записано? "Это новый "Общественный договор", но, боже мой, ведь об этом не говорится ни в одном учебнике истории!.."11

После поездки в Анзен Золя посещал в Париже организованные' Рабочей партией собрания, слушал социалистических лидеров - Поля Лафарга, Шарля Лонге, Жюля Геда. Своим человеком в этих кругах был участник "Меданских вечеров", друг Золя Поль Алексис. Он сотрудничал в газете "Клич народа", которую выпускал писатель-коммунар Жюль Валлес, - с ним Золя также был близко знаком. Алексис водил Золя на собрания, написал для него характеристику Геда. Газету Валлеса Золя читал, события в Анзене она оценивала чисто по-пролетарски. Эжен Потье напечатал здесь песню "Забастовка":

Во мраке уголь добывая,
Они на каторге. Но им
Вся жизнь обязана земная
Дыханьем пламенным своим.
Едва шахтеры-исполины
Опустят руки, вмиг замрет
И сердце жаркое машины,
Похолодевшее, как лед
Двух классов долгий поединок,
"Вперед, борцы!" - набата зов.
Все тверже мужество единых
И несгибаемых борцов...12

С Гедом Золя постарался встретиться - "приезжал расспрашивать" его, "какова жизнь рабочих на копях"13. Статья Геда, посвященная результатам стачечной борьбы углекопов, помогла писателю представить себе устремленный в будущее финал романа.

Наконец, мастеру впечатляющих описаний среды, в которой действуют его герои, надо было досконально знать технику угледобычи, ее машинерию, ее сооружения, подробности организации труда - без таких познаний вряд ли можно создать убедительные картины подземного мира.
Много дала писателю обстоятельнейшая книга инженера Луи-Лорана Симонена "Жизнь под землей, или Шахты и шахтеры" (1867)14. Здесь популярно изложены все необходимые специальные сведения об устройстве и эксплуатации шахт, о трудностях и опасностях профессии, о быте шахтеров, даже об их поверьях и предрассудках. Дух книги демократичен, автор уважает людей, которые вынуждены заниматься своим опасным трудом. Шахту он называет "полем битвы", а шахтеров - "новым легионом", "солдатами бездны".

Ценные сведения получены от инженера Эмиля Дормуа: история валансьенских шахт, данные о заработной плате, о пенсиях и вычетах; интересны подробности о подземных водах.
Пришлось составить "Словарь технических терминов и инструментов шахтеров" - Золя стремился отразить то новое, что несла с собой индустриальная эпоха, производственно-профессиональная лексика становилась необходимым изобразительным средством.

Золя сделал выписки из книги бельгийского врача Боена-Буассо "Очерк заболеваний, увечий и патологии углекопов". Автор ее исследовал нечеловеческие условия труда и быта, описал сложившийся в шахтерском поселке особый неполноценный физический тип "наследственного углекопа" (houilleur-ne), показал неизбежность в условиях шахтерского быта падение нравственности и пагубные последствия обычных среди рабочей молодежи ранних и беспорядочных отношений полов. Кричащие факты, почерпнутые писателем из этой специальной книги, говорят о том, что "натуралистические" страницы романа, за которые писателя будут потом постоянно упрекать, имеют печальную жизненную основу, и их можно трактовать как изображение преступлений капитализма. Книга "бельгийского врача" ("Гигиена шахтера") окажется в руках Этьена Лантье, он будет пользоваться ею в беседах с товарищами.
Все это - "французская" часть будущего романа. А ведь есть еще и "русская" - механик-анархист Суварин, которому отводится мрачная роль разрушителя.

Существует мнение, что Суварин необоснованно появляется в романе, что его "анекдотическая фигура" воссоздана писателем "явно через литературные источники, а не в результате жизненных наблюдений"15. Возможности Золя, действительно, были здесь ограничены, но дело обстоит все же не так просто. Для создания образа русского анархиста писатель сумел мобилизовать свои русские знакомства, житейские впечатления и познания.

Особенно полезными были беседы с И. С. Тургеневым, жившим тогда в Париже. С 1880 г. в его замыслах складывались контуры романа о революционерах, героями должны были стать участники нового этапа освободительного движения в России, чьи идеалы писатель хотел сопоставить с идеалами молодых французских социалистов.6 Автору "Ругон-Маккаров" оказалась близка идея противопоставления типов. Он решил вывести представителей трех течений в рабочем движении, это будут социалист (Этьен Лантье), реформист (поссибилист Раснер, кабатчик, бывший ранее шахтером), анархист (эмигрант Суварин).
Любопытная деталь: Тургенев познакомил Эмиля Золя с приехавшим в Париж издателем А. С. Сувориным. После этого в фамилии уже задуманного и названного персонажа пришлось изменить одну букву: вместо "Суворина" у Золя появился "Суварин".

Образ этот тщательно и всесторонне был обдуман писателем, его судьбу, его характер Золя искал в русской действительности, помогали и факты французской политической жизни.
В заметках "Персонажи" обобщаются данные о нескольких русских революционерах. Суварин, каким он представляется писателю в начале работы над романом, - "нигилист", он родился недалеко от Тулы в богатой дворянской семье, принимает участие в социалистическом движении; чтобы сблизиться с народом, изучает ремесла, становится машинистом. Он участвует в покушении тайного общества на шефа жандармов Мезенцева, закалывает его кинжалом (август 1878 г.), бежит из тюрьмы. Таким образом, Золя передает здесь некоторые факты биографии С. М. Кравчинского. В изгнании Суварин, по замыслу Золя, ожесточился, стал анархистом, учеником Бакунина и Кропоткина.

Передаются также в общих чертах подробности покушения на царя 1 марта 1681 г.: "Один из нигилистов становится торговцем сыром, нигилистка играет роль его жены, а в это время их товарищи нигилисты делают подкоп, минируют улицу, чтобы взорвать мостовую в момент проезда царя"7. На Золя огромное впечатление произвела трагическая судьба участницы этого дела Софьи Перовской (рассказ Суварина о казни его жены Аннушки). В романе будет намек и на покушение на царский поезд 19 ноября 1879 г. ("минировали полотно железной дороги"...). В нем участвовали С. Перовская и Л. Н. Гартман, бежавший потом во Францию.
Об этих трех событиях много писали во французских газетах, особенно о деле Гартмана. В защиту отважного революционера выступили тогда с воззваниями В. Гюго, Дж. Гарибальди, С. М. Кравчинский.

Э. Золя с жадностью прочитал в начале 1884 г. изданную на итальянском языке книжку С. Степняка-Кравчинского "Подпольная Россия". Об этом рассказано в письме жены Кравчинского Ф. М. Личкус. Золя узнал о книжке в одном из салонов по рассказам А. Доде. И вскоре похвалился ему: "...нашел кое-чем позаимствовался". Когда же Доде сказал, что содействует изданию "Подпольной России" на французском языке, что она вот-вот выйдет из печати, Золя был очень обескуражен - ведь ему придется переделать 60 страниц!18
В числе прототипов Суварина мог быть не только С. М. Кравчинский, но и П. А. Кропоткин, один из героев "Подпольной России". Кропоткин был во Франции лицо весьма известное. В угоду царскому правительству он был арестован французскими властями и после громкого процесса заключен в тюрьму в Клерво.

Не без оснований делает Золя своего русского героя анархистом. Анархизм был весьма заметным международным явлением. Во Франции под руководством П. А. Кропоткина и Жана Грава издавались анархистские органы: "Le Revolte" ("Бунтовщик") и "La Revolte" ("Бунт"). В 1878 г. на шахтах в Бланзи и Монсо-ле-Мин произошли анархистские бунты. После Лондонского и Женевского конгрессов анархистов (1881, 1882) их группы особенно активизировались. Лозунг "пропаганды действием" означал у анархистов единоборство одиночек с обществом, индивидуальный террор, диверсии и т. п. Все это, конечно, было известно писателю.
Золя познакомился и с документами русского анархизма. В книге Эмиля де Лавеле Золя прочитал "Катехизис революционера" - программу заговорщицкого общества, написанную Бакуниным и Нечаевым. Все это очень помогло ему в нелегкой писательской работе.

Мастер "научного романа", Золя не без гордости называл себя "протоколистом, смиренным собирателем фантов". Его произведение, действительно, аккумулирует в себе огромный запас сведений и жизненных наблюдений. Но этого мало - нужно осмыслить факты, наполнить их личным отношением. И этому творческому процессу Золя отдавал всего себя...
Сколько труда потребовали поиски названия для романа! В записях более двух десятков заголовков. "Голодные", "Под землей", "Удар кирки", "Дом трещит", "Все смести" (table rase - эти слова есть и в "Интернационале" Э. Потье - случайное, но знаменательное совпадение). И еще - "Дыханье будущего", "Зерно прорастает", "Кровавые всходы"... Да, решил Золя, пусть будут многообещающие и грозные всходы, по календарю революции - "Жерминаль", весенний месяц. Он отсылает к дням незабываемых восстаний. 12 жерминаля 1795 г. разбуженный народ вступил в конфликт с буржуазией. Она не дала трудящимся экономических прав, чаемой социальной республики. Среди множества бумаг есть у Золя и запись об этом дне: "Изголодавшийся народ хлынул в Конвент с криками: хлеба! и Конституции 93 года!"19 "Жерминаль" - это много говорит французам. Не так давно, во время Коммуны, Париж вновь жил по календарю Великой революции. Собрано все необходимое. Все прошло перед глазами, выстроилось в голове. На бумагу - это было 2 мая 84 г. - ложится первая фраза: "В непроглядной тьме беззвездной ночи по большаку, проложенному из Маршьена в Монсу и на протяжении десяти километров "рассекавшему свекловичные поля, шел одинокий путник... ".

Лавры и тернии
Ги де Мопассан вскоре после выхода "Жерминаля" писал его автору: "Я считаю этот роман самым мощным и самым поразительным из всех Ваших произведений... Картины Вашего романа стоят перед глазами так, точно воочию видишь все это...". В первую очередь, вероятно, действует на читателя "Жерминаля" то, что в эстетике называется ужасным: царство мрака, страдания, гибель людей. "От этой книги, - писал по выходе романа Виктор Фурнель, - спирает дыхание, она душит и давит, как подземелье давит шахтеров"2. Другой критик, Филипп Жилль, заявил: "Я не знаю в "Аду" более ужасных по драматизму картин. Если бы их написал Данте, они давно считались бы классическими"3.

А ведь эстетическая категория ужасного - одна из форм трагического. Именно оно, ужасное, заставляет сердце содрогаться, пробуждает наше сочувствие.
Вслед за состраданием читатель подойдет и к анализу, поставит перед собой вопрос о причине страданий. Тот же Ф. Жилль, размышляя о грозном социальном смысле романа, писал: "Углекопы требуют своего места под солнцем, бедность бросила их в недра допотопной земли, и вот они выползают оттуда, черные и страшные, чтобы потребовать частицу общественных благ"4.
Критик-марксист Поль Лафарг ценил способность писателя мыслить масштабно, охватывать взглядом чудовищные "организмы" капиталистического мира: биржу, банк, рынок, шахту. "Указать роману новый путь, вводя в него и анализ современных экономических организмов-гигантов и их влияние на характер и участь людей,- это было смелым решением"5. Лафарга Энгельс считал самым подходящим для очерка о Золя человеком.6 Статья Лафарга при посредничестве Энгельса была напечатана в немецком социал-демократическом журнале: в Германии знали и ценили автора "Жерминаля".

В русском "Вестнике Европы", в течение пяти лет печатавшем "Парижские письма" Золя и его романы, выступил с обстоятельным очерком известный критик Андреевич: "Золя - человек большого ума и огромного, художественного таланта, и он написал книгу, которую, конечно, можно назвать одной из самых важных книг конца этого века; та закваска, которую вынесет из "Жерминаля" душа чуткого и впечатлительного читателя, есть самое нужное для того, чтобы наше время было переходной ступенью к лучшему будущему"7.
И все же "Жерминаль" входил в жизнь нелегко, его встречали не только похвалами, но и градом насмешек, его яростно выталкивали с того места, которое он должен был занять в литературе, в истории искусства и в общественной борьбе.

"То, что творится вокруг этой книги, меня смущает и тревожит"8,-писал Золя своему другу критику Анри Сеару. Отклики единомышленников, разумеется, радовали. Но все-таки, каждый раз за завтраком проглатывать нескольких "жаб"! Это были постоянные упреки в "вульгарности" и "разнузданном воображении", сожаления об "эротическом направлении" его романов9, обвинения в том, что писатель оболгал тружеников-шахтеров, изобразил их как "скопище пьяниц и развратников".

Критик влиятельной "Фигаро", в которой Золя долгое время печатал свои боевые статьи, заявлял размашисто и безаппеляционно: "Шумный и грубый натурализм "Жерминаля" совершенно неестествен. Характеры углекопов неправдоподобны...".10 И совсем уж издевательски писала о признанном в России авторе "Русская мысль": "Золя представляет углекопов какими-то фавнами и сатирами, гоняющимися за нимфами по галереям каменноугольной копи... Пошлее этого Золя еще ничего не создавал..."11

Уносились годы, десятки лет, роман читали повсюду в мире, ставили на сцене, снимали для кино. В Советской России "Жерминаль" был включен в программу школ второй ступени. А в критике судьба "Жерминаля" все еще оставалась драматичной: преобладали суждения отрицательные, в лучшем случае - снисходительные. Доставалось ему и справа и слева.
Справа - буржуазная литературная публика по-прежнему третировала писателя, так и не сумевшего, по ее мнению, подняться до "высокого искусства". И в 20-е годы французский критик все еще мог учинить над писателем расправу, назвать его "вульгарным".
Слева - вульгарно-социологическая школа в критике расценивала творчество Золя как типично "буржуазное". В 1908 г. приват-доцент Московского университета В. М. Фриче усматривал в "Жерминале" явную "мелкобуржуазную тенденцию", "буржуазный и интеллигентский", отнюдь не пролетарский дух, хотя и вынужден был сказать, что роман дает "лучшую картину пролетарского быта"12.

В начале 30-х гг. даже большой авторитет не спасал А. В. Луначарского от упреков в "апологетике Золя", в отсутствии "попыток разоблачить реформизм Золя"13.
Такого рода "критическая" линия долго выдерживалась у нас в статьях и книгах о Золя. М. К. Клеман, много сделавший для изучения творчества французского писателя, старательно аргументировал тезис о "мелкобуржуазной ограниченности", "мелкобуржуазном культурничестве" автора "Жерминаля". Весь разбор в книге Клемана "Эмиль Золя" (1934) строится на фигуре отрицания: писатель того-то и того-то не понял, того-то и того-то не сумел отразить и т. д. Академическая "История французской литературы" (III том, 1959) усердно подчеркивает "противоречия" Золя, в разборе "Жерминаля" навязчиво мелькает все та же частичка "не".
Но справедливо говорил руководитель французских коммунистов Морис Торез, выросший в шахтерском поселке, еще в юности прочитавший "Жерминаль":
"Не будем слишком придираться к Золя. Он, дал во многих своих романах точный образ капиталистического общества XIX века. "Жерминаль", хотя некоторые описания в нем и устарели, поразителен по своей правде. Шахтеры продолжают читать его и находят в нем сцены, близкие их трагической жизни"14.

Уже в первых рецензиях на "Жерминаль" критики замечали, что от него "местами веет социализмом"15. Французская компартия, ее публицисты и литературоведы берут на вооружение "социальный реализм" Золя. "Этот реализм, - утверждает Арман Лану, - близок к социалистическому реализму и является в известном смысле его предшественником".
В 1968 г. в Париже состоялся симпозиум, посвященный Эмилю Золя. Устроители этой международной встречи - Общество друзей Золя, Центр марксистских исследований, журнал "Эроп", основанный еще Роменом Ролланом. Ученые Франции, СССР, ГДР, Польской Народной Республики, ЧССР, Великобритании, Канады, США горячо обсуждали проблему "Золя и его время", говорили о его страстном, оценочном видении мира, об умении придавать жизненной правде "народную форму красоты". Советский литературовед Ф. С. Наркирьер заявил: "Мы разделяем точку зрения Армана Лану, который рассматривает Эмиля Золя как отдаленного предшественника социалистического реализма"17.
Таков удивительный - на протяжении века - диапазон представлений литературоведов: от "отвратительного натурализма" и "мелкобуржуазного культурничества" до социалистического реализма!

Так кто же он, доставляющий столько беспокойств и хлопот Золя?
И что же такое его роман?
Не ответив на эти вопросы, нельзя понять, объяснить удивительность судьбы "Жерминаля", необычность перипетий его жизни.